Писатель, поэт и композитор. Живёт и работает в Москве, по первому образованию музыкант, по второму режиссёр. По мнению самого автора, нет разницы, в чём выражается творческая мысль, в словах или нотах – всё это лишь символы, раскрывающие заложенную в них суть.
Библиография: «Серый морок дневного неба» (сборник, 2015 г., издательский дом «БиблиоГлобус»); «st Адам» (повесть, часть 1, 2019 г., издательство «РИПОЛ-Классик»); «Ганна» (сага, 2020 г., издательство «РИПОЛ-Классик»); Стихи и проза, не вошедшие в книги – «Проза.ру» и другие сетевые ресурсы. На стихотворение Агаты Софии «Я скучаю» композитором Дмитрием Маликовым написана песня (альбом «25+»). В качестве композитора сотрудничает с поэтом Ольгой Гулинкиной в созданном ими творческом проекте olen_agatha_art_project. Обладатель Гран-при фестиваля «Лоза и Муза». Лауреат фестивалей «Ручная работа», «Покровский собор» и др. Создатель и педагог музыкально-образовательного проекта «AS_музыкальный класс».
ГАННА
сага, отрывок
(по мемуарам А. П. Пустынниковой)
Пролог
Полуденное солнце лилось. Плескало расплавленную субстанцию на плечи немногочисленным прохожим, которые спешили поскорее укрыться от него, а затем уже, отдышавшись, заниматься своими делами; плескало под ноги, на немощёную дорогу, раскаляя её верхний слой до чрезвычайной сухости, выжигая всё связующее и превращая в серый песок, в пыль.
Пыль поднималась выше и смешивалась с воздухом, растворялась в нём, оседала на дома с плоскими крышами. Все они были серыми: и сложенные из камня, и глинобитные, обвитые по периметру деревянными балконами на восточный манер. К центру города каменных домов становилось больше, а балконы заметно уменьшались в размерах. Резные перила и фронтоны давно не реставрировались, вежливо намекая на ненадобность; красивые детали колко напоминали о совсем другом мире, персидском, в котором они прежде были к месту[1].
Чуть поодаль, в сторону от центра, огибая останки Сардарского дворца, текла полная разумного равнодушия к человеческим метаморфозам река Занга. Там тоже стояли дома, как бы продолжая тянущуюся из центра города человеческую среду обитания, но расстояния между домами становились бóльшими, заполнялись садиками – кустами и деревьями, и это не считая традиционно обвивающего строения винограда.
У одного из таких домов, обнесённого забором с кованой ажурной калиткой, стояла маленькая девочка. Светлокожая, с нежным румянцем; её личико, обрамлённое льняного цвета кудряшками, ниспадающими из-под широкополой шляпы с шёлковой тульей, сияло от удовольствия. Кажется, она одна не замечала неудобства от сильной жары и в полной мере наслаждалась солнечным даром.
Несколько минут назад она пришла сюда из-за жука, облюбовавшего каменный столбик калитки. Жук никуда не спешил – сидел не двигаясь, будто размышлял о чём-то. Тронуть жука было страшно – эту мысль она отбросила сразу, зато предположение, что жука смущает её присутствие, девочке понравилось, и она чуть отступила, обеспечив жуку свободу действий, а себе – место для наблюдения.
Чёрные крылышки жука лоснились и блестели на солнце. Чем-то они напоминали мужской фрак – такой надевают в оперу. Неожиданно жук вздрогнул, начал движение вверх и снова остановился.
– Месье не торопится, – разочарованно протянула девочка, но свой пост не оставила.
В конце улицы, чуть выше места, где она стояла, появились, как на сцене, два мальчика, оповестив о себе мир звонкими голосами. В коротких штанах и выбившихся рубахах, босые, они сосредоточенно, не замечая никого и ничего вокруг, катили камень средних размеров, подталкивая его по очереди палками. Оба смуглые, с чёрными кудрявыми волосами, мальчишки весело смеялись, крича: «Ара! Ара!» Поравнявшись с девочкой, остановились, оправили одежду и уже собрались с ней заговорить, как в доме открылась дверь и с крыльца к калитке побежала горничная.
– Барышня Ганна! – крикнула она с сильным армянским акцентом, так, что слышалось «Гонна» вместо «Ганна».
Барышня Ганна, пяти лет от роду, вскинула голову и неспешно направилась к дому. Что же делать, если зовут.
В гостиной спорили дамы, через прикрытую дверь проникали глухие восклицания. Хозяйка дома назидательно и на повышенных тонах выговаривала что-то другой даме, сидевшей в кресле и смотревшей в окно, – Ганна видела это через щелочку. Хозяйка злилась, слова бросала отрывисто, потом перешла на французский и снова вернулась к русскому:
– Я полагала, Зея! Я надеялась, что… Я не спрашивала тебя в письме, потому что иначе быть не могло! Ну, что ты молчишь? Как ты могла? Как ты могла бросить всё в эту прожорливую печь? Не к ночи будет помянут, но…
– Он муж мой, а я его жена, и всё это – одно и то же, к чему теперь разговоры?
Дама в кресле, Зея, была матерью барышни Ганны, а хозяйка, так горячо отчитывающая мать, – её родной тётей. Говорили они, разумеется, о том, что покойный муж Зеи растратил всё её приданое на долги. Обе они увлеклись спором и не заметили, что Ганна уже вернулась в дом. И уж тем более они не могли знать, что она стоит за дверью и слышит обрывки фраз и фразы эти обретают в её головке какой-то свой, особый смысл.
– Мамочка! – Девочка открыла дверь и вся в слезах бросилась к матери.
Зея вскочила.
– Я вас ненавижу! – крикнула Ганна тётке.
Зея, раздосадованная повторяющимися изо дня в день нотациями сестры, да к тому же раздражённая дерзкими словами дочери, не сдержалась и шлёпнула девочку. Затем, игнорируя её удивленный и обиженный взгляд, велела убираться:
– Скажи прислуге, что наказана, и до вечера из своей комнаты не выходи!
Барышня Ганна вдохнула и задержала воздух, как будто собиралась нырнуть, выпучила глаза и вышла из комнаты, подчёркнуто тихо прикрыв за собой дверь.
– Прости, душа моя, прости! Что же я? Я ведь любя, только любя! Ах, как я… Прости! – Хозяйка дома кинулась к Зее и опустилась на ковёр у кресла. Она то обнимала ноги Зеи, то нервно гладила её по руке, едва сдерживая слёзы. – Малышка лицом, может, и в Павла, а характер в нашу породу!
Сёстры понимающе улыбнулись друг другу, и в этот миг стало видно, как они похожи.
– «На холмах Грузии лежит ночная тьма; шумит Арагва предо мною…» – негромко, высоким голосом запела старшая.
– «Печаль моя светла…» – подхватила Зея и встала с кресла.
– «Печаль моя светла…» – ещё раз пропела её сестра. – Милая моя! Ты помнишь? Помнишь, как мы дурачились тогда, в родном Тифлисе? Кружевные покрывала… Белые такие… И никаких забот! Прости меня!
Зея засобиралась на урок и вышла в прихожую за сумкой – после переезда в Ереван, к сестре, и рождения сына Владимира она довольно скоро, оставив младенца на попечение няньки и кормилицы, стала преподавать фортепиано в гимназии. Также она давала частные уроки. В полутёмной прихожей молодая женщина надела шляпу и посмотрелась в зеркало – ей пришлось немного вздёрнуть подбородок, иначе из-под шляпы не увидеть лица. Повернулась боком и стала натягивать перчатки, изредка вскидывая глаза на своё отражение. Свою стройность она находила прелестной.
В ней жило противление действительности: никогда Зея не задумывалась, что может остаться без денег, а уж тем более и предположить не могла, что ей придётся зависеть от уроков, заботиться в прямом смысле о хлебе насущном. Она проговаривала скороговоркой: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», но совсем не вникала в смысл этих слов. Теперь же она просто делала то, что дόлжно.
А могла бы сдаться на милость сестры и родителей, могла бы смириться. И что тогда? Тогда она, Зея, её дети, семья, которую они создали с Павлом, – всё было бы стёрто из Книги жизни, а сама она стала бы тенью.
Иногда ей вспоминалось время безмятежности и полного доверия к жизни – юность, которая, кажется, была совсем недавно. Вот она оканчивает консерваторию, слушает уважаемого профессора. Он говорит с ней не как с ученицей, а – пусть и слегка иронично – как с молодой аристократкой, которая вполне может составить кому-то блестящую партию, мадемуазель, чьим добрым другом он теперь хотел бы быть. Профессор говорит вкрадчивым тоном, что у неё теперь важная миссия, сообразующаяся с её дарованием: следует приготовить программу из трёх-четырёх произведений, она будет исполнять их дома, на приёмах или… и программу эту непременно надо будет обновлять. Она слушает профессора, и ей рисуется картина: гладкий как зеркало чёрный рояль, открытое в летний сад окно, вздутая штора, пропускающая нежный ветер. Музыке, вырывающейся из-под её пальцев, внимают дамы в шуршащих шёлковых платьях, кавалеры и «он». «Его» она представляла в конце зала – тёплый взгляд, в котором светится гордость за неё. Или же «он» сидит в первом ряду кресел, и «он», конечно же, снедаем страстью, вспыхнувшей в нём, как только её рука коснулась клавиш. «Он» – обязательно офицер, кем другим может быть дворянин?
В прихожей Зея замешкалась, вытаскивая из деревянной подставки зонтик. Вдруг раздался не то вскрик, не то причитание, и, шлёпая босыми ногами по полу, в прихожую вбежала кухонная девка в фартуке, заляпанном рыбьей чешуёй. Увидев барыню, она сделала кривой поклон и зажала рукой рот. По лестнице уже бегом спускалась служанка; бросив взгляд на девку, она побледнела, испуганно затеребила руками платье и уж хотела что-то сказать барыне, как девка дурным голосом завопила:
– Барыня малая пропалис-с! Ой-и! – сорвала платок с головы и юркнула обратно в кухню.
У Зеи подкосились ноги, она подумала: «Как бы не упасть!» – и, сделав дрожащими ногами шаг к стулу возле зеркала, поскорее села. Вокруг неё началось движение, но она всё видела и слышала, как из-под воды.
Время – резиновое. Как хватились барышни Ганны, пошёл уже четвёртый час. Минуты тянулись и тянулись, но почему-то массивные часы в столовой, которым уже по всем приметам положено было бить пять часов, молчали.
Двое офицеров в передней вполголоса разговаривали. Они приехали раньше, но, как только появился полицмейстер, вышли из комнаты и теперь тихо беседовали на смеси русского и французского языков. До стоявшей поблизости горничной долетали слова:
– Им веры нет, они коварны, – говорил офицер, имея в виду одну армянскую партию, за которой водилась дурная слава: ей приписывали вину за кровавые расправы над мусульманами, но жертвами могли стать и единоверцы, и, страшно предположить…
– У Бонапарта ключи от города, но город не сгорит![2]– сухо произнёс второй офицер.
Луи Наполеон Жозеф Жером Бонапарт, потомок Наполеона, состоял на службе в русской армии, и ему как командующему Кавказской кавалерийской дивизией фактически принадлежала власть в Ереване.
Горничная застыла у дверей в гостиную, которые теперь были открыты, словно это был некий инстинктивный посыл, ведь говорят же: «Пришла беда – открывай ворота!» Она ждала боя часов, чтобы войти и предложить чай, – в приличном доме так положено. Разговор она слышала, но для её ли он ушей?
– Не успокаивайте меня, господин полицмейстер, я понимаю – все ищут. Да… Всё я понимаю. Ах, боже мой! – доносился из гостиной голос Зеи.
– Приняты все меры, прошу вас! – Голос полицмейстера звучал глухо, как будто он оправдывался.
– Она – дочь офицера! Вы же должны что-то сделать из… из уважения к тому, кто верой и правдой воевал за царя, кто… Её отец был ранен, у него награды! Это же должно иметь значение! О господи, что я говорю! – Голос Зеи задрожал.
В прихожую заглянула девка.
– Мамзель, – тихонько окликнула она горничную, и та обернулась.
– Что тебе?
– Там человек с ентаго двора, с двумями ребятёнками мужескаго полу… Ну… с малыми двумя.
– Что? – Горничная не успела договорить, потому что громко, на низкой ноте стали бить часы.
Она сделала книксен в дверях и осторожно ступила в комнату.
Девка замялась, но, подумав, крикнула в комнату, покрывая своим гудящим грудным голосом бой часов:
– Жука гоняли, мамзель, цельный день тута! Барышню поджидали, а они-с не выходили из дому-то! Бечь-то им некуда!
Часы замолчали, из комнаты выбежали Зея и её сестра; офицеры, широко расставив ноги, упёрли руки в бока, как будто ждали атаки; сбоку пыхтел полицмейстер. Зея шагнула к девке ближе, и та спрятала руки за спину.
– Бечь? – От слёз серые глаза Зеи стали совсем прозрачными.
Девка не успела раскрыть рот, как все услышали глухой рёв. Только было непонятно, откуда он исходит.
– Всем соблюдать тишину! – рявкнул полицмейстер, и все как по команде замолчали; офицеры скривились, но тоже подчинились.
– Мама-а-а! – повторился рёв.
Полицмейстер повернулся вполоборота и, указав рукой вверх, спросил:
– Там что располагается?
– Балкон! – ответила Зея оглушающим шёпотом.
– За мной! – махнул рукой полицмейстер и начал на цыпочках подниматься по лестнице, словно его громкие шаги могли спугнуть этот рёв, который уже не прекращался: «Мама! Мамочка!»
Я почувствовала себя самым несчастным человеком в мире и решила уйти из дому и утопиться в Занге (это река около Эривани). Потом, немножко подумав, залезла в сундук большой для тёплых вещей, который стоял на балконе, улеглась там, закрыла крышку, выплакалась хорошенько и уснула… Как хватились, что меня нет, забегали – нигде не могут найти. Тогда не было ни телефонов, чтобы позвонить, ни трамваев, чтобы поехать куда-либо на поиски, так что пешком бегали по всему городу, искали, расспрашивали – никто ничего. Мама лежала без сознания от слёз и горя. Она решила, что меня украли курды (дикие горцы), у нас уже был такой случай со старшим братом Колей. Колю украли горцы вместе с его няней Марфушей, молодой красивой девушкой, когда он был совсем ещё маленький, и мама на лошадях ехала из Тифлиса к отцу на границу Персии (Ирана). Потом брата подбросили, и он остался заикой на всю жизнь, а нянька так и пропала.
Я уже выспалась хорошенько, и уже садилось солнце, когда хотела вылезти, но не могла поднять крышку. Тогда я подняла страшный рёв, старшие услышали и извлекли меня из сундука. Вот такое было дело.
– Невже це моя малесенька панночка Ганна? – раздался мелодичный женский голос, и все разом оглянулись.
В переднюю, где стояла Ганна, которую несколько минут назад вытащил из бельевого сундука полицмейстер, вошли мужчина и женщина. Мужчина придерживал дверь и крутил головой в поисках горничной. Женщина, нисколько не смутившись присутствием господ в военной форме, подошла к девочке, присела так, что юбка её дорожного костюма вздулась колоколом, и развела руки для объятий.
– Здравствуйте… тётя Катерина! – поражённо воскликнула барышня Ганна и сделала реверанс.
Она смотрела во все глаза на блестящую, одетую по последней моде даму – не отличить от жеманных нарисованных madames из журналов тётки. Девочка и помнила, и не помнила её. Со всей доверчивой непосредственностью, свойственной маленьким детям, она тут же забыла свои недавние слёзы и отдалась приятному возбуждению встречи.
– Восторг, мадемуазель, восторг! – пророкотал супруг Катерины.
Он стоял позади жены и смотрел на Ганну, чуть наклонившись вперёд, улыбаясь и щурясь. Из-за рассеянного взгляда, какой обычно бывает у близоруких, создавалось впечатление, что его «восторг» адресован не Ганне, а Катерининой шляпке, а если ещё точнее, метившему ему прямо в лицо перу рябого окраса.
– Господи, Катя!
Своим вскриком Зея разрушила неловкость, которую испытывали все присутствующие – свидетели недавнего счастливо разрешившегося происшествия. Она подошла к Катерине, обняла её просто, без церемоний, и заплакала.
За событиями дня о приезде Катерины совсем забыли, между тем она с супругом совершила неблизкий путь из Одессы в Ереван. Приехала на крестины младшего брата Ганны, Владимира; ещё до его рождения было оговорено, что Катерина станет крёстной матерью.
– Пожалуйте чаю, господа, – пропела драматическим сопрано тётка Ганны, хозяйка дома.
Полицмейстеру она улыбнулась странною улыбкой, он автоматически предложил ей руку, и они направились в гостиную.
– Пожалуйте, господа! Пожалуйте! – обернувшись вполоборота, добавила она и, мельком взглянув на Катерину, кивнула коротко, по-свойски: потом, мол, позже всё объясню.
[1] В результате русско-персидских войн XIX века к Российской империи была присоединена территория, получившая название Армянская область, в дальнейшем Эриванская губерния.
[2] «У Бонапарта ключи от города, но город не сгорит!» – игра слов, относящаяся к двум представителям царственной династии, питавшим определённую страсть к России. Первый – Наполеон Бонапарт – воевал с ней и сжёг Москву, второй – Луи Наполеон Жозеф Жером Бонапарт, внучатый племянник Наполеона I – верно служил России и после революционных событий воевал на стороне белых.
