Родилась во Владивостоке в семье офицера военно-морского флота. Писать стихи начала в девятом классе. Обо всём. Но особенно – о неизведанной любви. Где бы она ни работала, всегда писала. Позже пришло время прозы. Изданы романы: «Пейзаж с голубым до самого горизонта», основанный на воспоминаниях о первых послевоенных годах жизни в Балтийске, «Бенефис», «Алиби», «Квадрат», «Интрига», – сборник повестей («Сёрфинг», «Пека», «Сослагательное наклонение», «Агнес», «Я только посмотрю и вернусь»). Повесть «Агнес» переведена на немецкий и опубликована в Германии. Изданы две книги стихов. В 1978 году была делегирована на Всесоюзную конференцию молодых литераторов в Ленинграде. Поэзия публиковалась во многих сборниках. Проза – в журнале «Запад России» и нескольких тематических сборниках. Член Союза российских писателей.
Несколько стихотворений из цикла «Балтийск» 1 Разбитый бот у самой у воды. Звук тишины. И – острый вкус «Победы». И в улице – последние следы ушедших навсегда в иные беды… Всё видевшие травы-васильки. И – заросли былого – ежевика… Дыханье волн, и – синь из-под руки, в которой лица, образы и лики… Здесь жизнь, вернувшись, вновь своё брала. И не хотела ждать, и торопила. И за собой в другую даль звала на языке, которым говорила. И были в нём нездешние слова, хоть слово «мир» употреблялось всеми. И старая унылая вдова Европа вновь почёсывала темя. Она была тогда уже больна бессмысленно… Но, нет. Не перестанет. И новая когда-нибудь война единственной её молитвой станет. Но мир пришёл. И будто – навсегда… Взрывались мины, очищая море. И всё, что скрыла тёмная вода, вдруг поднялось над синью акваторий… И медленно, шаг в шаг. За годом – год, высвобождая жизнь в большом и малом, откатывалось от её ворот по длинной улице к морскому терминалу. 2 Коричневый портфель. Цигейковая шуба. И варежки – резинки в рукавах. и – торопливый шаг. И в трёх шагах от дуба – заминка – ворон взмыл, всё вовлекая в мах. И – долгий, долгий взгляд туда, в воронье небо, чтоб оценить, какие там дела – где ворон пролетел, а где, похоже, не был. Но вот дорога в школу увела. С тех пор то на дворе, то на заборе, на лавочке, у школьных у ворот он поджидал меня. И, будто вторя внезапной радости своей, летел вперёд. Летел вперёд, красиво вскинув крылья. Летел вперёд, как будто знал куда… И пирожком, обыденною былью, мой друг не соблазнялся никогда. Он улетал и снова возвращался. И, возвратившись, каждый раз опять стремился вверх, как будто собирался однажды научить меня летать… И я летала… поднимаясь к ветру. Как буревестник, восхищаясь им. И на последнем, дальнем километре вновь возвращалась в детство… за своим… И, не найдя сегодня друга боле, храня в себе восторженный завет, благословляю башенку на Первой Школе, которой выше и прекрасней нет. 3 Матросский парк. И птицы в небе – строем. И – танцплощадки струганая стать. И Рио-Рита, возвратясь из боя, вновь продолжает мирно танцевать. Танцует старомодно и свободно – фокстрот не изменился за войну. И синих форменок прибой холодный теплеет за минуту за одну. И с истовостью уцелевшей жизни, оплаченной бессмертием наград, без сожаленья и без укоризны здесь каждый каждому, как другу, рад. Гляжу по малолетству сквозь ограду на праздник, уходящий в облака. Он – в каждом. Он – во всём. Он – всем награда. И понимаю, это – на века. И понимаю восхищённость взглядов, девчоночье смущенье и порыв, и интерес – совсем не для парадов, и Рио-Риты чувственный прорыв. И старшина, предвосхитив румянец, порукой в том – наградная броня, шагнул вперёд и пригласил на танец девочку, ПОХОЖУЮ НА МЕНЯ… 4 По Краснофлотской улице, где – синь из-под руки (то весела, то хмурится), шагают моряки. Гангутская, Синопская, Кронштадтская, Истомина, да Катерная с Якорной с Форштадтской за углом. Зелёная и длинная, прямая, как соломина, Нахимовская улица, где «номер шесть» – мой дом. Что не сбылось, то сбудется, что должно – не забудется. Но знаю – не разминётся со мною. – Ну, давай! Давай, война, откатывай! Шагай, как те ребята, вон, подальше от короткого на доме «MINEN FREI!». Здесь публика отличная. И жизнь – почти столичная. И общее – как личное. Сплошной ПОБЕДНЫЙ ВАЛ. И уже рядом слышится – и слышится, и дышится – гибридное название – «посёлок Комстигал»… Здесь всё – мечты и радости. И – жизнь из-под руки… По Краснофлотской улице шагают моряки…
Несколько стихотворений из сказки «О Теде и Тодде» (немецкая сказка)
Один бедный человек искал Крёстного отца для своего недавно родившегося младшего сына. Но мало кто хотел бы породниться с бедным человеком. И вот наконец такой человек всё-таки нашёлся. Вообще-то он был «подручным смерти», который отправлял умерших в преисподнюю, но однажды он захотел раз в жизни сделать добро. Много лет он помогал этой бедной семье, принимал участие в образовании своего крестника Теда, который стал доктором, и помогал многим людям. Но при этом его Крёстный, Тодд, стоял у изголовья больного и давал Теду знак, кто должен жить, а кто, по его мнению, нет. И Тед не мог, не должен был возражать своему Крёстному.
Но однажды Тед ослушался своего Крёстного. И обманул его, чтобы помочь прекрасной дочери Короля остаться в живых. И неумолимый Тодд приговорил его к смерти за непослушание. Но вмешался случай. Когда Тодд подвёл Теда к столу, где горели свечи, и сказал, указав на две свечи (одна была Теда, а другая его, Тодда), что его крестнику осталось жить всего мгновенье, потому что он сейчас потушит свечу, принадлежащую Теду, на столе откуда ни возьмись появилась маленькая мышка, которая взмахнула хвостиком и потушила свечу самого Тодда.
1 На жёлтом камне, у леска, вдали от всех дорог, где предвечерняя река, и звёзды как горох. Лягушки всплеск – последний шанс хоть с кем поговорить, сидит раздумывает Ханс о том, как дальше жить. Двенадцать душ в его дому, хоть столько не просил. И никогда и никому не говорил «Нет сил». А тут – тринадцатый, где взять-то Крёстного ему? Тринадцать душ. Ни дать ни взять теперь в его дому. – Что с чем сегодня не срослось… в тебе или с тобой, – летит кукушка, будто вкось, над Ханса головой. – Вот поджидаю храбреца, но не видать пока. Ищу я Крёстного отца для младшего сынка. – А ты медведя попроси. Храбрее – никого… Горшочек мёда принеси да угости его. Он добрый и почтенный муж. – А мёда где возьму? Нет ничего. Тринадцать душ теперь в моем дому. – Тогда прощай. Мне недосуг. Лечу, где не была… И закружились – в круге круг – кукушкины дела. 2 Но вдруг – раскатистое «ры...) – Лягушка из травы… –Не только мудрые мудры, и мы, порой, правы… Когда всё плохо от того, что жизнь не изменить, не спорь, не плачь и не грусти, стараясь жизнь простить. И, исходя из одного, что ты не можешь ничего, будь счастлив тем одним всего, что так тому и быть… 3 Падают звёзды, срываясь в последний полёт – души людские – с ночной крутизны небосклона, правдою жизни отмечены… Кто разберёт, как и когда их настигла судьба Вавилона. Кто был в нечаянной радости, кто-то, смеясь… Кто-то приблизившись вдруг к долгожданному счастью, кто-то возникнув едва из беды и ненастья, кто-то расставшись с судьбой, ничего не боясь… тихо, смиренно, безропотно и не скорбя… Так что «подручный Аида», привычный к недолгому делу, тихо, бездумно и как-то по-своему смело сортировал эти души, поверив в себя… И, где бы он ни был – на звёздной Земле или под, в благословенных самою Курносой чертогах, – краткое имя его – холодящее Тодд разноязыко звучало на дальних и ближних дорогах. Но он не слышал. Не слышал, пожалуй, пока синяя звёздочка, падая, остановилась. И, не желая лететь – видно издалека, – не затухая, настойчивым светом светилась. И, недвижимая, быстрым делам вопреки, странною силою к действию благословенна, как направляема волею тайной руки, так и осталась на склоне небес неизменно. И тут «подручный», как будто взглянув сквозь стекло, понял впервые – на свете «добро» есть и «зло»… И представленье своё обо всём чтоб унять, он рассудил про добро и про зло всё понять... 4 Взглянув на небосвод и раз и два, где тишь да гладь. Ни тьмы, ни звездопада, ни неизбежности. Молчат слова… Но вспомнил о словах «подручный Ада». «Добро» и «Зло»… как будто слышал он… И был уверен, что и сам был слышен и там и здесь… Но странный перезвон насторожил – два голоса на крыше… – Опять ты преуспел… Скажи как на духу: Твоя работа? Плач стоит великий. Погибли все… – О чём ты?.. наверху? Свои своих побили… Шабаш дикий… При чём здесь я? – Ты – Зло! – Да как сказать… Во все века за всё в ответе люди… Никто не учит их ни лгать, ни убивать… Я – только тот, кто знает, жив ли будет… Я – только тот, кто видит поворот от жизни к смерти… Моё имя – Тодд! – Я знаю это слово. Это – Смерть, в которой тонет жизни круговерть… – А ты, Добро, что можешь возразить природе, жизни и её законам? Что можешь ты предвидеть: отмолить у Зла своим неистребимым звоном… Быть может, наказание смягчить? Беду отринуть, вольно ли невольно? Прервать времён связующую нить, обиду отодвинув? – Но! довольно! – Нет, слушай! Недомолвки не любя, скажу, что зло-то – посильней тебя… 5 Вдруг оказаться в нужный час в необходимом месте. И, не успев ещё сказать судьбе «благодарю», стать должником своей судьбы без зависти и лести, успев исполнить свой завет, как в песне, к декабрю… И фейерверк взлетит в душе, покажется доступным, хоть не случилось. Не твоё. Но ты его простил. И всем сомнениям – ТУШЕ! Ведь повезло. И крупно, хоть даже если Сам Господь кого-то попросил… Но вот что делать с ним потом, что делать с этим «счастьем», что вдруг пришло теперь само в боренье ли в борьбе. Не я к нему, оно – ко мне приветило участье. И быть мне должно в правде и согласии к нему. Да вот боюсь: однажды вдруг, призвав на помощь волю, с чужим потоком чуждых слов, приняв, быть может, лесть, ответить, выказав приязнь, но никогда не боле… себе оставив навсегда, что было и что есть… 6 Кирпичный домик. Двор пустой. Сосна (не до дворцов). Он был весёлый и простой, сынок у двух отцов. Улыбка. Стан. Широк в плечах, как на показ мечте. И без свечей и при свечах хорош был Крестник Те. И, как бывает не всегда, тому свидетельства – года, не злилась бедность, а скорей, мальчишку сделала добрей. И удивился Крёстный Тодд, увидев Те в его дворе: он убеждал, что заживёт собачий шрам… хоть о добре не говорил… а лишь молчал… Был нежен, добр, такой, как был. И – плоть от плоти тех начал, чем жил и с жизнью говорил. И вот тогда подумал Тодд, не отводя от Теда глаз, что не всегда вослед идёт сын за отцом. На этот раз, чтобы помочь его судьбе и все сомненья превозмочь, сказал он самому себе: «Мальчишке надобно помочь!» 7 Упала капля на песок и вдруг спугнула воробья. И среди множества дорог – одна какая-то – твоя. Пусть позади немало дней, сомнений, неудач, тревог. Не знав её, ты знал о ней, но лишь найти её не мог. Но – вот она. Ты – тих и нем. Она – твоя. А ты – её. И ты готов поклясться всем, что знал о ней и ждал своё. Но – голос тих. Слова – не те. Часы отстали и молчат, и в наступившей тесноте виски предательски стучат. И сердца бег, и чувств полёт остались там, в стране иной, где был ли не был ты… И – вот, сегодня ты – совсем другой… 8 Бескрайнее пространство. В вышине о чём-то звон вселенский раздаётся. И пустота то плачет, то смеётся в самой себе. А может быть, и вне… Там жизни нет. Вообще? Ещё? Уже? Случайный взгляд. Исчезли ориентиры. И на каком-то мнимом этаже – как будто Абсолют, что правит миром, пригрезится. И, взгляд отбросив вниз, чему-то вняв, не отнимая взгляда, он, не приняв заявленный стриптиз, отрёкся от него, сказав «Не надо!». И Тодд в смятенье, не поняв всего, тянул куда-то Крестника за руку в чертоги странные, предвосхитив разлуку в угоду Космосу, где нету ничего. Без колебаний, раз ему служил… Повёл он сына мраку на закланье из ярости и из последних жил, служа химере, будто послушанью… – Вот свечи... Твой последний час настал… Они горят. Они ещё живые. Как люди – кто идёт, а кто устал. В безмолвии или уже немые… И в каждой – жизнь… А слева вон – твоя… Не догорела и до половины… Но в ней погаснет жизнь, как только я ей прикажу… – она в том не повинна. А там – моя… Короче, чем твоя. Но тоже до конца сгорит не скоро. – Пусть медленно, пусть тише воробья, – шептал он, глядя на огонь, который внезапно вспыхнул ярче блеска глаз, взметнулся вверх. И в тишине погас. И тотчас на исходе всех начал скончался Тодд, свалившись где стоял. А в темноте мелькнула, будто вспышка, вполне земная маленькая мышка. И было невдомёк ей знать о том, что погасила жизнь своим хвостом. И хоть «добро» и «зло» порой на «ТЫ»… На каждого – довольно простоты.
Другие стихотворения.
ДЕРЕВЯННЫЙ МОСТ (из цикла «Мосты Кёнигсберга) Падают листья – оранжевый, жёлтый, зелёный. Ветры поют, прилетевшие издалека. Мост деревянный, осенний и одушевлённый, каждою щепкой своей продолжает века. Вот и доска – живописнейший свод прусских хроник – всё ещё здесь… Сколько лет, сколько зим… И крестоносец, воинственный взмыленный конник, и вдохновивший его незапамятный Рим. Мельницу вот возвели на ручье на Кошачьем… Кирху штайндаммскую начали в третьем году… Пруссы восстали. Спалили Штайндамм. Но удачи не было. Вот погоди, только строчку найду... Вот ещё новость: замёрзло Балтийское море. Хоть не Россия. Но тоже и здесь холода… А на безбрежном, широком, равнинном просторе слышится вновь: крестоносная скачет орда. Снова – война. То король, то тевтоны делят пространство, сжигая дома. Прусские капища. Прусские схроны… А по-над Вислой нависла чума. И снова запись: «Берлинское лето. Освобождение от короля…». Но не об этом сейчас, не об этом, кто бы теперь ни стоял у руля… Здесь, на старинном мосту деревянном встретились эти и встретились те – те, кто бывал на «причастии» званном, и те, кто не был… Масштабы не те… То – неприятие, то – хлебосольство. То – отлученье за фразу не ту… Но вот большое Петрово посольство увековечено здесь, на мосту. Есть ещё строчка неясная, ведь на старой доске полустёрта она – Дата: «Последняя прусская ведьма была отловлена и сожжена»… *** Пространство и время привычное – прочь! Хранитель и тайных порывов ваятель, безумство Свободы – Музейная ночь, и – исповедальности вещей искатель. Ищу многоликих восторгов Земли, родившейся жизни наивных законов, чистейших ночных и полуденных звонов, сомкнувшихся радостью где-то вдали. Ищу обещаний свершившихся миг. И несовершившихся необещаний. Прозрачные утра последних интриг. И – серые будни разочарований. Когда в поворот не уходят глаза вослед уходящему в том повороте. Когда примирились все против и за и даже абсент примирился… Но что-то таится во мгле не ума, но души среди пустоты, разрывающей будни. То коротко вспыхнет, то стихнет к полудню, то снова вернётся в вечерней тиши. Ищу отголоски, восторги и беды, любовь или ненависть (тайный союз) того и другого. И – тихой победы над собственным выбором дружеских уз. Ищу восхищенья в единстве с природой, безмерностью высей полей и лугов – великое в малом – и тихой погодой Рождественской ночью друзей и врагов. Ищу воплощённую в образе нежность – и молча склоняюсь в ответ перед ней. И – очаровательную безмятежность в соитии душ где-то выше, над ней. Вступившего дважды в знакомую реку каким-то случайным, бессмысленным днём… В безмолвном пространстве ищу ЧЕЛОВЕКА, прекрасного в горе и счастье своём.
