Родилась на Дальнем Востоке, в городе, носящем красивое мужское имя – Артём. Так как отец был военнослужащим, стала путешественником через месяц после появления на свет и до окончания школы переезжала с семьёй через каждые три-четыре года. С 1988 года и по нынешний день проживает в Санкт-Петербурге. Интуитивный художник и поэт, творящий не по плану, а благодаря тонким ощущениям. Пишет стихи и прозу в самых разных стилях: от произведений для детворы до мистико-эротической прозы для взрослых. Вдохновляется созданием хокку и танка, любовной лирики и философских размышлений, стихотворений о природе и магических узороплетениях. Ведьма из клана Огненного Дракона, энергопрактик. Ведьмовское имя – Найра. Несколько раз была номинантом национальной литературной премии «Поэт года». В 2021 году стала финалистом национальной литературной премии «Писатель года».
Утренняя песня
(славянское фэнтези)
Часть первая
Светлояра захворала сразу же после свадьбы. Лежала на скамье, словно колос подкошенный, да стонала негромко. Свекровь, тётка Шебунчеиха, сперва терпела, а потом почала слова кидать горькие да липкие, точно ил со дна мочажины:
– Разлеглась, корова комолая! Ни приплоду от тебя, ни молока, ни шерсти клок – одна маета. И пошто сын мой на тебя польстился? Рыжая, тонкая, мясу бабьего не хватат ни тут, ни там! Разве что сказки баить умеешь да песни голосить. Так эдакого добра нам и даром не надоть!
Сгорела от стыда молодка, а потом и впрямь загорелась: стала её лихоманка трясти, да на трёх кострах жечь, да тьмой смертной стращать. Позвали знахарку из седого бора – Кайалу. Отворили ворота, а ведунья вперёд себя ветку ивовую бросила. Позвали в дом, а Кайала веником полынным крыльцо метёт да приговаривает:
Хлеб ржаной не в печи печён, Девий пояс на лоскутья дран, С горя вдовьего – захребетник-сон, Злой колдун был сюда не зван.
Крутанулась на пятке, стукнула ладонью по двери, а молодуха ей эхом вторит, посреди лета вьюгой ревёт. Поглядела ведунья в глаза светлые, болью налитые, и говорит:
– На красу такую у всякого голод случится, да не всякий дурное сотворит. Вынул след младёшеньки колдун Михач да свиньям алчным скормил. Выкрал сорочку тонкую с кровью невестушки да в поле ветрам буйным в глотку кинул. Сгрёб золу в подпечке у вдовицы Кикулы да вам под порог насыпал. Да всё с шепотками кривыми, с воем волчьим, с уханьем совиным! Чтоб не пела Светлояра, зарю встречая, чтобы деток не родила – пустой была, чтобы сгинула – углём на колосе.
Она погладила по лисым волосам молодку и неожиданно весело усмехнулась:
– А не бывать тому, чтобы злыдень верх взял! Истопитека баньку пожарче да сорочку приготовьте неношену, нестирану.
Уже под вечер повела знахарка Светлояру в жар берёзовый, три веника берёзовых извела да в огород кинула, в трёх водах обмыла тело белое, тремя рушниками цветными обтёрла, а уж потом домой вернула. Отозвала в сторонку Ярослава и наказала ему:
– Волшба была тяжкая, оттого и целить жёнку твою буду долго. Запомни крепко-накрепко: на новолуние станет Светлояра лисой рыжей оборачиваться да три дня по лесам гулять. Да без памяти человеческой, без обычаев людских, без любви к тебе. А после оздоровеет, краше прежнего будет! И так до следующего лета! Вытерпишь, не собьёшься с пути общего – всё у вас ладно да складно потечёт. А ежели станешь в чужие колодцы заглядывать, то дом твой рухнет, жучком источенный. И ни слова никому об этом – ни отцу, ни матери, ни пешему, ни конному!
Она поцеловала Светлояру, одарив её ласковым взглядом, открыла окно и исчезла, выпорхнув сойкой пёстрой, птицей знающей.
Часть вторая
Наутро Светлояра вовсю хлопотала по дому, словно и не стояла смерть вчера за её спиной. Она напевала, когда пекла хлеб ржаной с мятой; смеялась, когда расчёсывала длинную седую бороду дедушке Михею; светилась каким-то внутренним женским сиянием, когда Ярослав обнимал её за узкие плечи. И весь дом изменился: окошки зряче на мир посмотрели, двери с воротами скрипеть перестали, под коньком ласточки гнездо прилепили. Даже крапива – гроза местных ребятишек – боярыней листья кудрявые развесила, вьюнком подпоясалась и притопывает-красуется. Ладно да складно жизнь потекла, как и обещала ведунья.
Для любящих время, словно озеро летнее – на мелководье недолго держит, тянет в глубину, чтобы силу почувствовать, ею наполниться и улов с собой захватить. Зачала Светлояра малыша в ночь жаркую, когда от сена духмяного голова шла кругом да от любви тело было мягкое да вольное. Вроде всё по-прежнему, а она уже с радостью своей тетешкает, по животу поглаживает, словно ребёнка по маковке, и… поёт. А песни незнакомые, будто кто их подсказывает:
Шепчут сосны солнышку: «Хороводься с нами, Согревай до донышка Добрыми лучами». «А уж мы – невестами Станем лесу вечному, Рыжими да честными, Белым соком – млечными». «Народим мы детушек – Светлых да лохматых – С щедрой хвоей веточек, Стройных, не горбатых». «Приходи к нам, солнышко, С гусельками звонкими, Согревай до донышка Песней-жаворонками».
Плетёт Светлояра кружева, коклюшками липовыми звенит, и рождается из ниток сказка – людям на удивление, дому – на богатство да удачу. Только стал замечать Ярослав, что в глазах любимой тень скользит, словно тучка на чистом небе. Вспомнил он слова знахарки, вышел перед сном на порог, глянул – а месяц, будто косточка, псом дворовым обглоданная, чуток и к нему малость. Несколько дней, и эти крохи исчезнут. А потом – новолуние. И жёнка, забывшая обо всём. Решил он, что удержит её в доме, не даст скитаться по полям да лесам. Негоже бабе «в тягостях» скакать да хвостом крутить! Следил за Светлоярой зорко, точно сокол, да не уследил. Проснулся поутру, а подушка рядом холодная. Исчезла певунья, унесла её ворожба на тропы звериные. На три дня…
Часть третья
На берегу резко пахло застарелой тиной, скользкими лягушками и… человеком. Рыжая встревоженно повела носом, разглядывая ивняки, густо нависшие над водой. Опасности в них не почуяла, да и слабый запах человека быстро выветрился. По реке плыла чомга, растопырив над гнездом крылья.
«Не достать», – подумала рыжая и потрусила по илистой кромке, оставляя за собой круглые отпечатки.
Сосны, проросшие корнями в песок, потрескивали и скрипели. Раскатился «дробью» дятел, крикнул «уик» и пёстрым клубком метнулся в глубь леса. Чёрные ягоды, облепившие низенькие кустики, уже поспели и таяли во рту. Тёмно-синий сок тут же окрасил язык, вольготно свисающий сбоку. Гадюка выползла из-под пня и свилась кольцами, решив погреться на солнце. Рыжая, на всякий случай, отошла подальше, скусила с черничника ещё несколько ягод и по тропе, стелющейся среди камней, побежала за ветром. Ветер был невероятно вкусный, сообщающий о заячьих следах и мышиных норах, о глухарином выводке и о сладкой травке, растущей возле болота. В животе забурчало, и рыжая остановилась, решая, что можно добыть – быстро и без урона для себя. Мыши отнимали слишком много времени. За зайцем нужно было гоняться, а с пустотой внутри особо не разбежишься. Оставалась глухарка и её подросшие птенцы. Правда, они горазды на хитрости! Но есть хотелось до невозможности, и рыжая застелилась мягкой тенью к яме, где птицы купались в песке и глотали мелкие камушки. Как она ни пряталась, её присутствие обнаружили. Глухарка с громким криком вылетела навстречу и упала на землю, имитируя раненую. Но рыжая знала, что лучше положиться на своё великолепное чутьё, а не на желание побыстрее схватить коварную птицу. Она отыскала трёх птенцов и со смаком их съела, попила из ручья холодной воды и залегла в углублении, образованном сплетением еловых корней. Ничто её не беспокоило! Она укрылась своей гордостью – пушистым хвостом – и задремала.
А между тем в селении искали невестку Шебунчеевых. Вся её одежда, включая нижнюю рубашку, была на месте. Народ до самой ночи бродил по окрестностям, но Светлояра так и не сыскалась – ни живая, ни мёртвая. Ярослав ходил мрачнее тучи, а его мать, потрясая сапожками пропавшей, голосила:
– Колдунья боровая виновата! Глаз у неё дурной! Опоганила наш дом – теперича всё прахом пойдёт!
И никакие уговоры не могли изменить её решения и её характера.
Часть четвёртая
Спустя два дня Ярослав нашёл жену в деннике у жеребой кобылы Зорьки. Светлояра крепко спала, завернувшись в попону, а лошадь прижималась к ней округлившимся боком и тихонько пофыркивала. Муж уселся рядом и стал ждать, пока «беглянка» сама проснётся. А как заворочалась она в сене, сходил в дом, собрал еды на семь дён, одёжу рабочую, запряг мерина саврасого, схватил жёнку, как была в попоне, на телегу бросил и – ходу. Благо летнее время запасливое, что наберёшь да накосишь, то и в рот зимой положишь. Подались они вдвоём на луга дальние, что за рекой лежат. Пока доехали, Светлояра совсем «в себя» вернулась, разлепила глаза – удивилась:
«Что за морок такой: возле мужниного плеча засыпала, а проснулась от тряски?»
Свесила ноги с телеги, глядит, а кругом травы высокие, росой налитые. Зачерпнула она водицы из «реки» луговой, лицо обмыла. А из-за леса солнце рыжий чуб высунуло – удальством бахвалится. Макушки деревьев, будто огнём, взялись, так и полыхают, лучами вверх выстреливают. В придорожье девясил вымахал – чистый жердяй, руки-ноги тощие, врастопырку, а цветки – улыбками – всем вокруг машут: и солнышку, и пыли, и воробьям, и страннику. Переехали через мост да на жительство стали. Пока Ярослав траву косил, состряпала Светлояра в котле кулеш сытный, заварила из чабреца и клевера чай терпкий. Да не удержалась – повалялась в росе так, чтобы до сердца проняло, дух захватило. Встала она в травах – Лада Ладой! Хоть о ней песни слагай, хоть из штанов выскакивай!
И потекли у них дни, один на другой непохожие, потому как каждое утро иными глазами на мир смотрит, каждый полдень по-иному солнцем вертит, каждый вечер на свой манер костёр зажигает. А уж о ночах и гуторить нечего, коли в них пара молодая жизни радуется! К началу следующей седмицы отец Ярослава подъехал, еды оставил да сена целый воз домой увёз.
«Вот и ладно, – решил Ярослав, – за трудами и новолуние проскочим. И никому о том известно не будет».
Ещё две седмицы скинули, словно ворох репы в подпол. Ярослав загорел лицом, стал, как чугунок, давно не чищенный. А у жёнки личико белое, благо платком его закрывает по сами глаза, красу бережёт. Рубахи от пота просолились, стирай их в речке не стирай.
– Вернёмся с покоса, так одёжу на глинах мягких помну, в золе отмочу, водой колодезной прополощу, – по-хозяйски рассуждала Светлояра, когда забрёл к ним на огонёк старик.
Спина гнутая, а в плечах сила чуется. Брови седые – забором – над глазами, а сами глаза, как сычи, из мрака таращатся. Притихла Светлояра, глядит на прохожего с испугом.
– Что-то хозяюшка твоя, – усмехнулся старик, – гостям не рада! Неужто немощному ложку каши пожалеет? Небось, не оскудеете от траты такой?
Ярослав покачал головой, к костру незваного пригласил, ложку чистую дал, а сам жене досаждает:
– Не хватало ещё, чтобы слух о нас разлетелся, как о скрягах и выжигах! Отрезай хлебушка ломоть щедрый, корми гостя.
Не хотелось Светлояре к старику подходить, да как мужу не угодить. Посыпала она хлеб солью да на полотне и подала. Взметнулось пламя костровое, а заместо прохожего волк огромный пасть ощерил – скалится, того гляди певунью за горло схватит. Обмер Ярослав, покатился котёл с кашей в уголья, мерин заржал дико и страшно. Упала Светлояра ничком, голову руками прикрыла, а над ней вдруг сойка опереньем ярким полыхнула, кинулась врагу в глаза, светом дневным обожгла. И исчез тот с рёвом, будто дымом оброс.
– Хотел жёнку от всех спрятать? – сказала ведунья. – Да от судьбы не ухоронишься – ни на дне морском, ни под Алатырь-камнем. Оттого, что не смог защитить Светлояру, быть ей в это новолуние зверицей на один день больше. А ты думай – не умом, а сердцем!
Пропала знахарка. А как месяц народился, оборотилась лисой рыжей жёнка и в лесу затерялась.
Часть пятая
Мытьё котла помогло Ярославу собраться с мыслями и принять решение – отправляться домой в одиночестве. Всяко колдовство приведёт жёнку обратно. И к полудню уже въезжал во двор. Мать, подбоченившись, скривила рот:
– А где наша-то? Ах ты, батюшки, имечко подзабыла! Добронрава? Светланка? Родомила? Видать, умишком я тесна стала, никак не вспомню, как невестку кличут!
Ярослав, привязав мерина, молча прошёл в дом. Шебунчеиха, поджав губы, подала сыну чистый рушник, чтобы умылся с дороги, наметала на стол пирогов сытных, поставила мису с крапивными щами, притащила запотевший глечик со сметаной, подождала, пока Ярослав начнёт хлебать варево, и продолжила:
– Сын-то ты у меня единственный, кровинка выстраданная! И достался бабе гулящей, псице, что для любого кобеля ноги расставлят! Всё село уж над нами смеётся.
Ярослав отложил ложку, но мать продолжала визгливо причитать:
– А меня бы послушал, женился на соседской Малуше – жили бы себе припеваючи. Давеча встретила её у колодца! Другие бабы и девки давно воды набрали да по домам разошлись, а она така уважительна – горести мои от себя не оттолкнула, вместе со мной печалилась. Тебя, дурака, жалела!!!
Она чуток повеселела и повела разговор в ином ключе:
– А сама-то, сама – чисто Лыбедь! Выступает по селу, ровно плывёт. И власы, точно лён отбелённый, никакой рыжины нет. И телесами кругленька да упруга. Зад такой налитой, хоть молотом бей – искры полетят! Ну, чем тебе не жена?
Ярослав отлично помнил «утиную» походку соседки – вразвалку, и коренастую фигуру с выпяченной большой грудью. И не представлял себя рядом с ней. Мать своими попрёками делала всё, чтобы сыну хотелось уехать куда глаза глядят. Но он ждал! Терпеливо ждал, пока четыре дня, растянувшиеся, словно размотанные вожжи, закончатся, и Светлояра опять будет ему улыбаться. А что дальше – видно будет!
Часть шестая
Ночь летняя короткая, словно крик воробьиный, «чирикнула» – и нет её. А ежели думы человека обарывают, то и ночь становится на глухариное бормотание похожа – долгое да «с перехватами»: то для грома – глухое, то до писка мышиного – чуткое. Вот и для Ярослава растянулись сумерки. Отец с матерью спать пошли, а он всю ночь на крыльце просидел.
«Сейчас в лесу благодать, – думал Ярослав. – А потом осень придёт студёная, а за нею и зима пожалует – для зверя время голодное да страшное. Не всякая животина выживет, а что уж говорить о моей – подменной? Снега на землю падут, и охотники в лес повадятся. Неровен час Светлояра в силок попадёт или псы по следу её найдут! Ахти мне!!!»
Он вскочил так резко, что крыльцо под ним затрещало. Вышел за ворота, послушал, как соседский петух неурочно голос подаёт, перед курами красуется.
«Ишь, шельмец, нашёл время на “гуслях” играть».
Как ни странно, но бойкое кукареканье успокоило и навело на нужные мысли.
«Чтоб впустую не ждать три дня, отправлюсь-ка я на поиски злодея Михача. Поговорю с ним, как мужик с мужиком, а ежели не поймёт, не отстанет от любушки моей, то и…»
Он оборвал свои рассуждения и пошёл готовиться в дорогу: взял еды, одеяло лоскутное, нож крепкий, котелок да смешного куклёнка, что Светлояра из нитей сплела, когда узнала, что зачала. Куклёнка сунул за пазуху, поближе к сердцу, а остальное приторочил к седлу. На рассвете он вывел гнедого Ярика на улицу и по прохладе поехал куда глаза глядят. Авось, и дорога нужная сама под копыта коня ляжет.
Утро расстелилось перед ним тремя дорогами. Перекрёсток хвастливо выставил их, словно купчина подбородки.
– Поди разбери, какая из них верная! – в растерянности остановился Ярослав.
– Эй, молодец, – окликнул его коробейник, взявшийся невесть откуда. – Что невесел? Девки, что ль, не любят?
– Да у меня жёнка есть. Мне других не надобно.
Коробейник захохотал так громко, что Ярик беспокойно покосился в его сторону.
– Ну уж не надоть! Это когда ж было, чтобы мужик от куска мяса отказывался да от бабы жаркой? Да ежели всё это само в руки лезет! Глянь-ка, сколь много у меня товара для бабьего зрака лакомого: перстеньки с бирюзой, ленты, бусы, зеркальца малые, гребни частые, румяна да сурьма заморская. Любую девку и за малое купить можно! Эй, ты чего, дурман-травы наелся? Пошто меня конём топчешь?!
Ярослав выровнял Ярика и плюнул под ноги коробейнику:
– Пусть тебе в жёны баба-вонючка достанется! Прощай, беспутный!
И решил положиться на милость матери-Земли:
– Направь коня моего, Мати Радостная! Помоги мне и ясноглазой моей!
Ярик зафыркал, потоптался немного, а потом решительно повернул налево, на дорогу, ведущую в лес.
Деревья спозаранку были намокшие да лохматые, словно псы дворовые, вылезшие из будки и сунувшие морду в подзаборную траву. На елях роса блестела речным жемчугом. На малых рябинках, детишками обступившими старую рябину, листочки провисли шершавыми ладошками. Орляки раскидали «перья», кичась своим великолепием. Брусна-ягода «свёклой» щёки не румянила и встретила новый день белоликой. Дорога постепенно сужалась, зарастала мхами и становилась гулкой, словно эхо в зимнем колодце.
Часть седьмая
Где-то всходило солнце, а в странном лесу становилось всё сумрачнее, словно не жаркое лето обнимало землю, а оплакивала свою долю поздняя осень. Деревья опирались на могучие корни, и казалось, что лишь заклятие удерживает их на месте. Лишайники – густыми бровями – нависли над их прижмуренными глазами. Вдоль тропинки росли светящиеся грибы, выбрасывающие в отяжелевший воздух споры. Ярик прижал к голове уши, стараясь не наступать на странные ползучие тени. Ярослав успокаивал коня, но у самого сердце было если не в пятках, то уж на пути к ним. Сверху посыпался лесной мусор: иголки, попревшая листва, мышиные шкурки, остатки перьев и… рыжие волосы. Ярик шарахнулся в сторону, а когда вернулся на тропу, там стояла старушка – махонькая, кругленькая, словно колобок. Она приветливо улыбнулась Ярославу и поманила его к себе:
– Здравствуй, молодец!
Ярослав спешился и поклонился старости:
– И тебе здоровья, бабушка! Никак заблудилась в потёмках?
– Ух, насмешил! Да я тут живу! Сколько уж годков-то? – Она стала загибать пальцы: – Думаю, что в листопад будет ровно триста тридцать три года. Да ты не сумлевайся, я в своём уме. Даже тебе его одолжить могу – на время. Ты же сюда не за болотной водой пришёл и не за настойкой на поганках?
Ярослав покачал головой.
– Вот! – хихикнула бабулька. – Я на десять локтей под землёй вижу, на десять вершков в глубь помыслов людских. И про тебя, милок, всё знаю! Хочешь ты жёнку любимую от власти колдуна злого избавить, да не знаешь как. Силы не ведаешь – ни его, ни своей. Да только зря ты к нему ломишься! Светлояру можно от мук звериных и наособицу избавить. Глянь-ка!
Она повела рукой снизу вверх, и Ярослав увидел любимую. Шагнул к ней, а она, словно радуга, растаяла.
– Ох и торопыга! – старуха скривила рот. – Жёнка твоя нонче лисой бегает, вот лису и будешь ловить. Как догонишь, выдери у неё с кончика хвоста три чёрных волоска. Звериный облик сразу и разрушится! И никогда уже рыжей твоей не придётся по лесам скакать да чужую дурь тешить.
На её руках появилась небольшая лисица. Бабка бросила её оземь, хлопнула в ладоши и крикнула неожиданно густым голосом:
– Ату её, лови!!!
Рыжая метнулась в кусты, и Ярослав бросился следом за нею. Он забыл о Михаче, о брошенном на тропе Ярике, бежал сломя голову за красным огоньком, мелькающим между могучими стволами. Ржание коня заставило его остановиться, и в то же мгновение лисица исчезла. С растревоженным сердцем Ярослав вернулся на дорожку, но там его встретила пустота. Ни Ярика, ни колдуньи, ни следа, ни звука! Захотелось взвыть да глотку, будто камнем, завалило. Он опустился на колени и замер.
Часть восьмая
Оцепенение прошло не сразу. Пальцы рук кололо, будто иглами, заставляя морщиться всем лицом. Ярослав поднялся на ноги и огляделся. На земле не было видно следов от подков, но почему-то его явственно потянуло в сторону от тропинки.
«Конь не котейка в лукошке, – думал Ярослав, – так запросто не спрячешь».
Вскоре до него донеслись глухие звуки. Он прибавил шагу и наткнулся на бабку, дёргающую Ярика за повод. Конь недовольно плёлся за хитницей, теряя силы и молодость. Завидев хозяина, Ярик дёрнулся всем телом и освободился. Визгливо заржав, он развернулся задом, чтобы лягнуть злодейку. Но та – шустро для своего возраста – отскочила и побежала. Ярослав одним прыжком догнал её и схватил за локоть:
– А ну, стой, кочерыжка драная! Мало того, что охмурила, так ещё и безлошадным решила оставить?!
– Охолонись, бесстыдник! – прошамкала старуха. – Тебе что – девок не хватает, что ты на меня кидаешься?
Ярослав так растерялся, что отпустил бабкину руку.
– Вот, вот, – азартно продолжила «кочерыжка». – Повадились нонеча молодые на престарелых заглядываться. Ума не приложу, что им надобно? Я понимаю, когда баба в силе, так ей и одного мало будет. Так разрезвится – поле кругом, огонь до неба!!! А ежели до пятисот годков всего ничего осталось, то и честь нужно знать – мужикам отворот поворот давать. Ты иди, милок, своей дорогой, не дразни меня, а не то вспомню молодость. Ух!!!
Слово за слово, а старуха потихоньку отодвигалась, превращаясь в ту самую ползучую тень, на которую боялся наступать Ярик. Ещё немного, и она бы исчезла, но Ярослав – по наитию – стянул с себя пояс и бросил его поперёк тени. Та исказилась, задёргалась, взвыла и внезапно оборотилась ведуньей Кайалой.
– Что, справился с колченогой бабкой? – громко сказала она, выпрямляясь во весь рост и являя зрелую женскую красоту. – Тебе же было велено ждать жёнку дома, щи хлебать, пирогами закусывать. За каким лешим тебя в лес понесло? Светляков распугал, теперь до полнолуния сил набираться будут.
Ярослав молчал. Его не смутило то, что знахарка могла оборачиваться. Что-то мешало принять её, будто соринка в глаз попала. Вроде махонькая, а видеть мешает. Кайала встряхнула широким рукавом, и позади неё оказалась лавка, застеленная медвежьей шкурой.
– Хоть и не в дому встретились, да в ногах правды нет, – ведунья показала на скамью. – На мягком думается легче, спится и того лучше.
Дрёма подкралась, словно тать из-за угла, приложила по виску кистенём. Упал Ярослав вновь на колени, за землю схватился, чтобы кружение в голове унять, а Кайала хохочет, зубы белые скалит:
– Ох и дурень ты! Неужто до сих пор не понял, что нет никакого колдуна Михача? Одна я есть – колдовка-обавница! Захочу – и со свету сживу. Захочу – и любого приворожу, псом выть заставлю от желания. Захочу – и жену от мужа уведу, ежели в ней Силу почую. Чтобы было нас, ведьмачек настоящих, не одна на весь край, а хотя бы с десяток. Вот и твою рыжанку в лисицу обернула, чтобы она вовек к тебе не вернулась. Фу, слабак, нож поломанный!!!
Одних ярость ломает, а других вострит. Вот Ярослав скинул с себя наваждение сонное и вцепился обеими руками в шею колдунье. Та, продолжая хохотать, растаяла в воздухе, оставив в руках мужика сорочку льняную.
– Да что же тут творится? – Ярослав покачал головой. – Морок на мороке сидит да дубинкой помахивает.
Часть девятая
Ночь нахлобучилась на лес, словно плотный мешок из крапивного волокна. Ярослав так и не успел понять, темнота эта – самая, что ни на есть, природная, или опять мороки шалят. Как бы то ни было, а бродить во мгле он не решился, развёл малый костерок, задал меру овса Ярику, не в охотку пожевал кусок хлеба и заснул, завернувшись в пёстрое одеяло. Уже под утро его разбудил пронзительный рябячий крик.
– Помогите, люди добрые!!! – вопил кто-то, срываясь на хрип. – Помогите!!!
Ярослав бросился на крик, который становился всё глуше, будто его владелец захлёбывался. Ноги вынесли его на окраину болота. Осока резанула по пальцам, заставив остановиться. Над трясиной плыл сизый туман, в котором недобро светились гнилушки. Из кочек разлаписто торчали здоровенные пни. Что-то хрустело, булькало и бурчало.
– Никого, – вслух сказал Ярослав.
И тут же услышал сиплое:
– Пропадаю…
В нескольких саженях от него, из бурого, взбитого месива, торчала голова мальчишки – белобрысая, заляпанная грязью.
– И как же тебя занесло-то? – спохватился Ярослав, стараясь отыскать на берегу дрын подлиннее. Но рядом валялись трухлявые ветки да старые стебли рогоза.
Малец выпучил глаза и провыл:
– Дяденька, не бросай меня! Не губи душу невинную!
Ярослав, забыв про страх, метнулся на ближайшую кочку, с неё – на бревно, обросшее мхом, оттуда – на вершину валуна. Чем ближе он подбирался к пропадавшему, тем громче шумела трясина и тем ярче горели синим огнём глаза мальчишки.
– Хватайся! – выдохнул Ярослав и протянул руку.
Малец вцепился в неё с такой силой, что сдёрнул своего спасителя вниз, прямо в урчащее болотное нутро. Ярослав нахлебался жижи, но всё же сумел поднять голову над поверхностью «окна». Несчастный, орущий до этого о неминуемой гибели, стоял на берегу и усмехался:
– Глупый ты, однако! Разве такой муж Светлояре нужен? Нет! А вот я – как раз под стать!
Ярослав с ужасом увидел, как малец вспыхнул огнём и вместо него возник высокий, широкоплечий человек в красном плаще. От него исходила такая Сила, что волосы на голове у Ярослава затрещали.
– Думал сперва в бабьем виде тебя извести, – спокойно сказал колдун. – Бабкой-оборотихой да… тьфу, тьфу, тьфу, Кайалой-ведуньей. Ты ж, как телятя, доверчивый! Подманить на глоток молока ничего не стоило. Правда, устоял против их чар. Мне даже обидно за обавницу стало! Я за неё тут голову морочу, тружусь, потею, живота своего не жалею, а ей и славы ни на грош не прибавится. – Он зажмурился, будто кот на тёплой лежанке: – А потом поразмыслил получше. Ты – парень честный, за других готов жизнь отдать. Силок сам на себя и поставил! Как я из трясины-то горланил – лешаки разбежались! Зато ты, как на пожар, прискакал.
– Утопишь? – похолодевшими губами спросил Ярослав, ощущая, как немеют ноги и всё тело становится непослушным.
– Вот ещё! – удивился Михач. – Хоть я и хорош собой, да жёнка твоя меня к себе не подпустит – искусает зубками острыми. Рыжуха!!! Да я ловчее её буду, хитрее ведуньи – всех обойду, всех обыграю.
Колдун протянул руку вперёд, и Ярослав почувствовал, как трясина неохотно выпускает его из алчной пасти. Вскоре он стоял напротив Михача. Тот быстро перебросил на него свой красный плащ и исчез. Среди осоки остался один Ярослав. Один, но с двумя душами.
– Тесновато в тебе, – буркнул он, поведя плечами. – Да ладно уж, потерплю денёк, другой, а потом Светлояра узнает меня, истинного.
Часть десятая
Солнце уже заходило, когда Ярослав подъехал к околице. На улице пахло парным молоком, пылью и свеженаложенными «лепёхами». Мать, воткнув кулаки в крутые бока, стояла у ворот и, как обычно, трепала языком. Завидев сына, она всплеснула руками и приторным голосом воскликнула:
– Надёжа моя явилася!!! Защитник мой и опора!!!
Белобрысая соседка, скрепив пальцы на обширной груди, закивала, стараясь повернуться к Ярославу боком, дабы он мог лицезреть выпуклости её стана. Но тот, кивнув в ответ, завёл жеребца во двор и прикрыл за собой ворота. В конюшне Зорька потянулась губами к Ярику и вдруг попятилась, всхрапнула и тоненько заржала. Ярослав расседлал коня, насыпал ему овса и отправился в дом, надеясь, что жена уже вернулась. Но Светлояра не встретила его, и захолодевшая постель не пахла ею.
– Забаловалась Рыжуха! – усмехнулся Михач. – Ничего, от меня не уйдёт. Я терпеливый, и всегда получаю то, что мне хочется. Так или иначе!
Шебунчеиха собрала на стол паужнать: налила по мисам уху из окушков, нарезала хлеба – горушкой, накромсала репы пареной, приволокла чугунок с кашей гречневой, налила по кружкам отвара брусничного – всех кликнула и сама на лавке уместилась.
– Что-то Зорька нынче беспокойна, – сказал отец, седобровый Горыня. – Копытом по стенке денника колотит, будто в бубен. На Ярика зубы скалит, словно он ей – чужой. Не пойму никак, что с кобылой творится!
Михач проглотил с удовольствием ложку ушицы и сказал, стараясь попасть в голос Ярослава:
– Да что уж тут странного! Бабы на сносях – все дурковаты, что о двух ногах, что о четырёх копытах. Втемяшится им в башку несусветное, вот и выкобениваются!
Отец с удивлением покосился на него, но промолчал. Зато мать мигом встряла в разговор:
– Твоя правда, сынок! И что только бабы беременные не творят. Одна глину сохлую грызёт. Другая из дома выйти боится – а ну как встретит кривого да кособокого. Третья нитку завязать отказывается, как бы дитё нерождённое не придвошить.
Она хохотнула, качнув двумя подбородками:
– А я-то, я!.. Когда тяжела тобой была, три дня в амбаре просидела, зёрнышки считала. Всё страшилась, а хватит ли младеню моему киселя на пять лет вперёд. Ни на какие уговоры не поддавалась. Еле-еле Горыня меня уломал, соврал, будто у его родичей рядом речка протекает с кисельными берегами. Охо-хонюшки! Уж двадцать годков с тех пор миновало! А теперича и у тебя сынок в мир просится. Да только не знаю, где его мать родит? В бане ли натопленной, как у всех добрых людей делается, или под кустом ракитным? Или уж вовсе, растопырится в канаве грязной, куда свиньи лезут пятаком рыть?
Михач состроил в кармане дулю и ответил:
– Ты, матушка, сердце-то не надрывай! У проказницы моей животок ещё махонький. До родов ещё листья опадут да метели просвистят. А как солнышко смеяться начнёт, так и дитё на свет запросится. Ты лучше на уху налегай, а то ложку который раз мимо рта проносишь.
Шебунчеиха недовольно на него глянула и занялась содержимым своей мисы. Михач вышел на крыльцо и всмотрелся в Луну. Бледно-жёлтый серпик нарисовался на тёмной синеве неба.
«Я уж не усну, как простой мужик, – подумал колдун, усаживаясь на колодах, сложенных в углу двора. – С возвращением, моя красавица!»
Часть одиннадцатая
Михач любил ночь. Любил не как мать, ласку которой он так и не изведал; не как жену, ибо был ветром, разрушающим любой очаг. Он ощущал в ней возлюбленную – дерзкую и податливую, смелую и осторожную, заставляющую забыть о смертности и принимающую в себя его жизненную силу. Возлюбленная – женщина, ночь, большеглазая обавница, которая решила идти своей дорогой. Кайала!!! До сих пор её имя вызывало в нём не только гнев отвергнутого, но и странное чувство, похожее чем-то на проталину в рыхлом, мартовском снегу.
Прошло уже несколько лет, как они расстались. Каждый мерил жизнь по своим чародейским канонам, но время от времени Михач и Кайала сталкивались на перекрёстках чужих судеб. Обавница стерегла души женщин, в которых чуяла первозданную яркую силу, а колдун норовил завладеть их молодыми телами, чтобы восполнить утрату и отомстить бывшей возлюбленной. И вот теперь он ожидал перевёртыша – лису-огнёвку, под шкурой которой была спрятана Светлояра.
Месяц зацепился за вершину большого ясеня и повис, озаряя улицы и спящие дома. Тишина стояла такая, что было слышно, как у старого колодца кряхтят древние камни кладки. Михач притаился возле колоды, заставив мысли замереть. Воротина скрипнула, и на середину двора выбежала молоденькая лисичка. Она огляделась и начала встряхиваться, словно побывала под сильным дождём. Но вместо капель во все стороны полетели хлопья рыжей шерсти, которые мгновенно исчезали. Вскоре превращение завершилось, и на траве осталась лежать обнажённая Светлояра. Она спала и даже не почувствовала, как крепкие руки колдуна подняли её с земли. Она была погружена в волшебный сон, который должен был закончиться на рассвете. Михач, прижимая добычу к груди, отнёс её в амбар и запер двери на засов. Он положил женщину на пушистую пятнистую шкуру и стал колдовать. Один за другим возникли семь кругов из семян: рожь, пшеница, ячмень, овёс, горох, лён и мак. Чем мельче было семя, тем ближе круг придвигался к неподвижному телу. Зарокотал низкий, бархатистый голос, и сияние, похожее на полуночный туман, заполнило амбар. Голос продолжал свой невиданный танец, вытаскивая из пустоты кувшин с мёдом, пыль с семи дорог, нож из горного хрусталя, блюдо с тремя яблоками и большую ендову.
Ты гори, Луна, бегунцом-огнём, Режь ведьмачий нож яблоко надежд, Пусть дитя уйдёт – нерождённым – в сон, Пока мать лежит мягкой, без одежд. Ты кромсай, тесак, семя мужика, Забивай его пылью вековой. Пусть сомнёт его похоти река, Для жены чужой нынче буду свой! Ты, зерно, пылай, обновляя круг, Не давай волшбе попросту угасть. Для тебя, Краса, я не враг, а друг, Хоть над животом скалю волка пасть!
Михач поднял руки вверх и стал покачивать ладонями, пристально глядя на спящую Светлояру. Под воздействием колдовства она зашевелилась, волны возбуждения побежали по её телу, заставляя тихо стонать и раскрываться. Круги – один за другим – вспыхнули, и женщина оказалась внутри Огня, не палящего, но и не позволяющего избегнуть своей участи. Когда пламя поднялось до потолка, Михач – тенью – проскользнул сквозь него и со страстью, предназначенной Кайале, вошёл в Светлояру. Он погружался в неё всё глубже, стараясь растревожить её нутро и вынудить освободиться от ребёнка. Освободиться, чтобы вскоре зачать сына от него, от тёмного колдуна.
Светлояра стала приходить в себя. Перед закрытыми веками стояло алое марево, в котором скалился огромный волк с поднятой на загривке шерстью. Ресницы дрогнули, взгляд прояснился, и над собой она увидела расплывающееся лицо мужа, в котором явственно проступал иной облик. Облик мужчины – молодого, гордого, пресыщенного властью и вседозволенностью. Её крик, крик ужаса, совпал с воплем плотского удовлетворения незнакомца. Светлояра потеряла сознание.
На дворе уже играло раннее солнце, подбадриваемое бойким петушиным пением, когда Михач отодвинул засов. Он нёс женщину в дом, а на траву падали капли крови.
Часть двенадцатая
Сквозь мглу обморока Светлояра почувствовала, как к губам поднесли берестяной ковш, пахнущий чем-то терпким.
– Пей, милая, – донёсся голос Кайалы. – Тысячелистник кровь затворяет. Пей, не давай смерти унести дитя нерождённое.
Светлояра проглотила горьковатый отвар и ощутила, как жар, обжигающий изнутри живот, стал стихать. Ведунья наклонилась к ней ещё ближе и прошептала:
– Не бойся зверя в облике мужнином! Он ныне, будто волк в конуре собачьей, готов любого задрать, да цепь далеко не пускает. Ежели захочет он близости с тобой, не отказывай. А сейчас вдохни глубоко и прими меня, как сестру – своё повторение.
Светлояра послушно вдохнула. Облик ведуньи растворился в ней, будто Луна в колодце. Сознание постепенно вернулось, а вместе с ним – говорок свекрови.
– Ну и гулявая бабёнка нам досталась! Непутёвая, от дому отбившаяся. Того гляди – младеня скинет, не поспев сильно брюхатой походить.
Горыня погладил невестку по голове и молвил:
– Надо бы знахарку позвать, а то бедная на кровя изойдёт.
– Знахарку ей! – фыркнула Шебунчеиха. – Да ей, животине такой, не на лавке чистой лежать, а в месте отхожем. Пущай мается, раз стыд потеряла.
Горыня вздохнул и вытащил из-под Светлояры полотно с красными пятнами.
– Ох ты, лапушка, – пробормотал он, меняя на свежее. – Знал бы я, какой травкой тебя целить, всю округу бы обегал и нашёл. Да дремучий я!
Светлояра открыла глаза и улыбнулась ему:
– Не тоскуй, батюшка. Оправлюсь я. Ты со мной только посиди, если можешь.
Горыня на радостях притащил настойки на берёзовых почках, сам хлебнул и невестке дал отведать. С каждым мигом Светлояра ощущала, как прибывают силы, как исчезает тяжесть в ногах и как тоненько поёт душа её ребёнка. На третий день она встала и, как прежде, захлопотала по хозяйству. Муж или тот, кто скрывался за его обликом, следил за каждым её шагом, но даже не делал попыток заговорить.
Миновал месяц, но рыжекосая красавица не обернулась лисицей и не сгинула в непролазных дебрях. Что-то или, вернее, кто-то удерживал её на месте. Светлояра стала замечать, что видит людей и всё живое не так, как раньше. В одних клубились тени, в других плясало пламя, в третьих было серо-пусто, точно за старой небелёной печкой. Голос ведуньи слышался всякий раз, когда становилось неуютно или тягостно. И постепенно Светлояра так свыклась с её незримым присутствием, что даже выбирала вместе с Кайалой цвет ткани на сарафан.
Она становилась всё краше, словно пила на ночь живую воду вместо простой колодезной. Михача влекло к ней так, что порой он готов был разорвать своё нутро.Но он терпел, накапливая волшбу для очередной попытки сотворить своё продолжение. Ярослав ходил по двору,поил лошадей, ездил за сеном, управлялся со многими мужскими делами, а колдун внутри него продолжал ждать, пока Светлояра окажется вновь в его власти.
– Эх, пошла в дому потеха, из одёжи – сеть с прорехой, – эта странная песенка теперь постоянно слетала с губ Ярослава, озадачивая его отца.
Часть тринадцатая
В зарослях багульника пахло так сильно и ядрёно, что казалось, будто сизая ягода: голубика, гонобобель – дурманит почище браги, настоянной на двенадцати травах.
– От дурница, пьяница! – воскликнул Ярослав, выпрямляясь во весь рост. – Не столь радости от неё, сколь голове помрачение!
Светлояра потёрла ладошкой поясницу и ссыпала в берестяное ведёрко упругие, голубые ягоды из расписной грабилки.
– Нет, ягода добрая, – улыбчиво сказала она, погладив невысокий кустик, словно ребёнка по голове. – И вкусна, и сочна, и от хворей заступа, и в кисель да взвар годна. А то, что голову кружит, так какая же сладость без чаровства?
– И то! – засмеялся Ярослав, прижав к себе округлившееся тело жены. – Это как с бабоньками! Иную «ягодку» отведаешь, так потом на всю жизнь только её вкус да аромат нутро и душу греют.
Он потёрся носом о простенькую косынку, покрывающую её волосы:
– Ягодка моя, – прошептал он, ощущая, как жар начинает скапливаться внизу живота. – Ну её, голубику! Что, нам без неё жизни нет?
Светлояра засмеялась и лукаво повела бровями:
– Ишь, скорый какой! Со мною нынче осторожничать нужно, как с ягодой спелой. Не помнёшь на радостях?
Ярослав подхватил её на руки и понёс по тропинке в глубь сухого бора, туда, где мхи были белыми, где сосны пахли терпко и солнечно, где бегали по стволам любопытные бурундуки. Он опустил жену на мягкую лесную подстилку, припал к её губам и… тут же забыл, кто он. На зарумянившееся лицо Светлояры смотрел колдун Михач, отлично помнивший о своём решении – дать миру своего сына. Он распустил пояс на рубахе и стянул её через голову. На его груди появился ярко-красный знак – голова волка. Михач неторопливо задрал подол сарафана и согнул в коленях ноги чужой жены, стараясь не напугать её своим напором. Но, как только он наклонился над ней, Светлояра открыла глаза, и всё вокруг завертелось, точно они вновь попали в заросли багульника.
– Кайала! – выкрикнул Михач, стараясь разорвать дурманящее пространство.
– Узнал?! – звонкий смех сорвался с губ черноволосой обавницы. – Ну как, звериное племя, справишься со мной, как с этой юницей, или пятки покажешь?
Её дерзкий хохот распалил колдуна, и он переметнулся в волка – огромного, оскаленного, разъярённого. Мгновение, и он кинулся на женщину, не боящуюся ни Богов, ни нечисти, ни дурных людей.
– Опаньки! – вместо Кайалы из земли торчал перезревший гриб-дождевик, фукнувший коричневыми спорами прямо в морду зверю.
Волк отпрянул фыркая и стал тереть лапами зазудевший нос.
– Как тебе «табачок»? – ехидно спросила ведунья, принявшая свой облик. – Надеюсь, по вкусу пришёлся? А то, гляди, я ещё могу подсыпать из «кисета»!
Волк вспыхнул алым пламенем и исчез, но вскоре с вершин сосен послышался ястребиный крик, и хищная птица пала сверху, стараясь закогтить свою жертву. Кайала рассыпалась на множество зелёных огоньков, проросших густо-перистыми папоротниками, засияла цветом волшебным, поманила к себе мечтами о несбывшемся. Ястреб ударился о землю и обернулся старым волхвом, знающим, как плачут травы, когда костяной нож упирается в их корни. Из пустоты возникла болотная гнилушка, чадящая седым дымом, серебряное блюдо и чаша с кислым клюквенным соком. Старик вонзил нож возле стеблей папоротника и повернул его в земле против солнца. Женский голос вскрикнул от боли, и заросли скукожились, скрутились, засыхая и обращаясь в прах. Волхв вытер нож о траву и усмехнулся:
– По нраву ли тебе ласка моя, Кайала? Али ещё приголубить?
Серый пепел дрогнул, и из-под него забил родник. Слабые толчки отодвигали мелкие камешки, старые сосновые иголки и становились сильнее, превращаясь в весело журчащий ручей. Старик взмахнул рукавами и оборотился огромным валуном, придавившим брызги всей своей тысячелетней тягостью. Время замерло, словно конь, остановленный на бегу, а потом зазвончило, залопотало, заёрзало. Валун покачнулся и начал трескаться, покрываясь изломами и морщинами. Его «макушка» лопнула, и оттуда показался росток, бойко выпускающий стебли и листья. Появились крупные бутоны, пахнущие остро, словно олениха во время гона. Они вспухли, налились красным соком и раскрылись…
Воздух перестал мельтешить и качаться. Михач держал на ладони драгоценные серьги со смарагдами и ласково улыбался:
– Помнишь, моя голубка, тот день, когда ты сорвала их и поклялась никогда больше не прикасаться к моим Дарам? Возьми их, радость моя!
Кайала надела серьги, и Мир вновь преобразился.
Они стояли на краю пропасти и смотрели вниз:
– Любимая, тебе понравилась моя затея? – спросил Он, обнимая её за талию.
– Как всегда, любимый, как всегда, – ответила Она, сбрасывая с тропинки свет и тени, мечты и сомнения, страсти и равнодушие. – Ты позабавил меня!
– Что можно сделать для Женщины, которую обожаешь?! – усмехнулся Он. – Всё!
Она посмотрела в его глаза, спокойные и в то же время бешеные, засмеялась и предложила:
– А давай сотворим всё с начала!
Пропасть исчезла. По дороге клубилась пыль. Войска под знамёнами продвигались вперёд. Отставший обоз чертыхался и паясничал. В кибитке, влекомой парой мышастых коней, сидела молодая маркитантка и в уме подсчитывала будущий навар. – Эй, Дженни, – крикнул усатый драгун, заглянув на скаку в повозку, – чем ты нынче торгуешь – вином, тряпками или самой длинной в мире ночью?
