Писатель, поэт и композитор. Живет и работает в Москве, по первому образованию музыкант, по второму режиссер. По мнению самого автора, нет разницы, в чем выражается творческая мысль – в словах или нотах, всё это лишь символы, раскрывающие заложенную в них суть.Библиография: Серый морок дневного неба, сборник. ИД Библио-Глобус, 2015. st. Адам, повесть, часть первая. Рипол-Классик, 2019. Ганна, cага по мемуарам. Рипол-Классик, 2020.
Мой дьявол, ангел мой!
Глава I. Разочарование
К полудню Кора наконец оторвалась от монитора компьютера, перед которым провела всё утро.
Приятная тишина квартиры нарушалась только редким заливистым лаем ее собачки, чутким ухом реагирующей на звуки за окном.
Не отрываясь от монитора, девушка по инерции произносила «фу», целиком поглощенная текстом, который выползал на экран из-под ее пальцев.
Кора писала и была увлечена этим полностью, с какой-то одержимостью стуча по клавишам.
Раза два звонил телефон; трубка лежала тут же, под рукой. Она отвечала бодрым голосом, что сию минуту убегает, но обязательно перезвонит, и продолжала писать. Бодрый голос ее был, конечно, давно отрепетированной маскировкой. На самом деле Кора была в абсолютно разобранном состоянии: непричесанная, одетая в весьма странный комплект из застиранных летних шорт и такой же маечки.
Спина начала побаливать, да и часы на кухне, куда она вынырнула из комнаты выпить непонятно уже какую чашечку утреннего кофе, шокировали ее расположением стрелок, всем своим красноциферблатным видом упрекая в расточительстве времени.
Она вернулась к компьютеру и, не садясь в кресло, чуть нагнувшись только к монитору, пробежала глазами написанное. Сделав над собой усилие, направилась в ванную, намереваясь тотчас же вернуться после ее посещения и еще немного «покопаться в тексте», прежде чем заняться делами, отложенными со вчерашнего, а если быть правдивой – с позавчерашнего дня, как обычно – до лучших времен.
Полотенце на краю ванны, которое она механически бросила в корзину для белья, словно приманка, вызвало в ней желание не ограничиваться душем, а погрузиться в белую, полную теплой воды чугунную емкость и хотя бы на несколько минут позволить себе насладиться желанным состоянием расслабления: закрыть глаза и не думать ни о чем под звук льющейся из крана воды.
Кора подумала, что, пока ванна наполняется, вполне можно еще что-то дописать, но тут же отказалась от этой мысли и, присев на край, подставила пальцы под струю. Сквозь шум воды слышно было, как собачка зашлась в лае, опять чем-то справедливо возмущаясь.
Взглянув мельком в зеркало, на остатки вчерашнего макияжа на лице, она подошла к раковине, решив смыть его запросто водой, не прибегая к помощи разных специальных средств, стоявших рядом, на полочке, в достаточном количестве.
В тот момент, когда ладони, наполненные водой, коснулись лица, она почувствовала запах парфюма. Странный, чужой, ничего не напоминающий. Она замерла, потом дернулась всем телом, но выпрямиться не успела. Кто-то сзади схватил ее за волосы, оттащил чуть назад и ударил головой о раковину. Она увидела, как брызги полетели во все стороны, и это была не вода.
Еще удар… Она уже не могла понять, с какой стороны он исходил. Прямо в ее голове произошла вспышка, и холодный яркий ледяной свет рванул из ее глаз, сразу за этим стены ванной поплыли и стали отдаляться от нее. Стараясь обрести опору, она попыталась уцепиться руками хоть за что-нибудь, чтобы вернуть себе ощущение реальности.
Внезапно будто что-то где-то лопнуло, ей на руки и в раковину посыпались осколки стекла, баночки с косметическими средствами, зубные щетки. Осколки впились ей в руки, боль отрезвила и обрадовала – наконец она поняла, где находится, и, вопреки всякой логике, принялась собирать баночки, ставя их на раковину около крана. Она подставила руки под струю, чтобы смыть кровь, но ей показалось, что и из крана течет кровь. Ее неприятно замутило, в глазах потемнело, и она провалилась в спасительное небытие.
– Сейчас объект находится в больнице. Угрозы жизни объекту по медицинским показаниям не имеется.
Доклад был окончен.
– Документ на стол. Свободны.
Докладчик – молодой мужчина, одетый в темные брюки и белую сорочку с галстуком, видимо, не такого ответа ожидал. Он растерянно взглянул на папку в своих руках, потом на спину г-на Эжена де Сен-Роша, хозяина кабинета, стоящего у окна, ожидая распоряжений. Когда же их не последовало, он положил папку на стол и вышел.
Как только дверь за докладчиком закрылась, Эжен повернулся и сел в кресло у стола, довольно громоздкого для такого небольшого помещения.
Папка лежала ровно посередине стола, всё остальное его пространство было пустым. Он некоторое время смотрел на нее, затем решительно подвинул к себе и раскрыл.
Итак, она жива. Он перечитал текст еще раз. Всё было рассчитано абсолютно точно, но она выжила. Впрочем, того, что было написано в докладе, никто не мог предусмотреть: в доме, где она жила, случился взрыв газа и в квартиру буквально ворвались спасатели. Всё задокументировано. Почему он должен переживать это разочарование в одиночку?
Стало трудно дышать. Он почувствовал характерное покалывание лица, резко встал и снова подошел к окну, будто это помогло бы ему справиться с надвигающимся приступом панической атаки. Пульс бешено ударил в виски. «Мне не нужно твое мнение, мне нужно дело!» – так он сказал Анхелю накануне его отъезда в Россию. «Мне не нужно твое мнение!» – слова стучали молоточками в голове.
– Я прочитал это. На русском. Мое мнение, что всё написанное ею лишь догадки. Догадки ничего не стоят, – сказал Анхель тогда.
Эжен вынужден был сдержаться. То, о чем они говорили, эти «догадки», касалось напрямую Эжена, его чести, дела Организации, его семьи, наконец, – так он считал.
Содержание этих «догадок» было так близко к истине, что он бы стал беспокоиться об утечке информации, если бы не был уверен в том, что такая утечка невозможна.
Подлинные свидетельства тому, что Кора Фаминская написала истину, хранились лично у него. К ним не было доступа. Это был единственный экземпляр. Это был дневник его деда.
Но эта… русская… Она будто читала этот дневник страница за страницей и мастерила из этого книги, одну за другой.
– Чертовы русские… и их чертова загадочная душа!
Приступ отпускал. Он снова повернулся, намереваясь сесть в кресло.
В дверях кабинета стоял Анхель. Когда он вошел? Эжен не слышал стука. Сейчас он пожалел, что сделал для него исключение и Анхель всегда мог входить к нему без церемоний.
Эжен опустил глаза на лежавшие перед ним документы, понимая, что сейчас в его взгляде Анхель может прочесть то, что не должен знать. Пока не должен знать.
В кабинете установилась необыкновенная тишина. Это не успокоило его.
Эжен всегда стремился к тишине, поэтому, как только въехал в этот дом, распорядился оборудовать кабинет звуконепроницаемыми стенными панелями и специальными ставнями на окна, и так, впрочем, выходившие в тихий дворик.
Люди думают, что для хранения тайны нужны бронированные двери. Заблуждение. Для хранения его тайны нужна тишина, как в склепе. Священная тишина. Любые посторонние звуки могут оскорбить ее величие.
Он не смотрел на Анхеля. Да и зачем? Он и так знал каждую черточку его лица. Даже каждое движение мышц его стройного гибкого тела, угадывающегося под одеждой, было ему знакомо.
Странный прилив необъяснимой симпатии и неожиданной для него самого нежности он почувствовал с первой встречи. Тогда совсем юного Анхеля привел его отец. Эжен помнил, что был удивлен внешностью Анхеля, так несхожей с внешностью его собственного отца.
Темный шатен с горящими карими глазами под разлетающимися стрелами бровей, со смуглой кожей – наследством матери-испанки, являл собой воплощение гордого очарования южанина-европейца. Но, стоило внимательно вглядеться в черты лица Анхеля, как на первый план выступали резковато-рубленые скулы, тяжелый, хоть и красиво очерченный подбородок, непримиримая линия рта. Пристрастный взгляд находил в нем несомненные черты арийцев, и его принадлежность к «избранной» расе становилась очевидна.
Отец Анхеля, принадлежавший во времена Третьего рейха к высшему клану НСДАП, возглавлял тогда Организацию, которая теперь была делом и смыслом жизни Эжена де Сен-Роша.
Авторитет Parteigenosse – так обращался к нему очень узкий круг избранных – был абсолютно непререкаемым, никому бы и в голову не пришло обсуждать его расовые предпочтения в выборе матери-испанки для своего сына. Да и присутствовала она в его жизни незначительное время. Всего несколько человек, сугубо приближенных, в число которых входил хозяин этого кабинета, маркиз Эжен де Сен-Роша, знали об этих родственных отношениях.
Анхель родился в Испании и провел там, со своей матерью, первый год жизни. Едва мальчик начал делать первые шаги, отец забрал его к себе в Венесуэлу, где тогда жил. Отношения сына с матерью были прекращены навсегда.
Эжен де Сен-Роша тяжело взглянул на Анхеля. Сейчас это уже совсем не тот маленький мальчик, каким он увидел его впервые.
– Ты мастерски оправдал своих людей! – кивнул в сторону папки с докладом Эжен.
– Они – воины, а не… – начал Анхель.
– Значит, ты оправдал своих воинов! – не сдавался Эжен.
– Они не мои, они воины Аллаха.
– Мы говорим о диалектике? – Эжен повысил тон. – Ты слишком с этим заигрался! Мне нужен результат! – он перешел на крик.
С его лица тотчас слетело холодно-непроницаемое выражение, бывшее обыкновенным на нем, оставив лишь злобно-страдальческую гримасу. Руки, словно отделившись от тела и неподвластные ему, заходили ходуном над бумагами.
Лицо Анхеля приняло отстраненное выражение. Если что и выдавало его волнение, так это неприятно побледневшая смуглая кожа, которая сейчас приняла серый оттенок.
– Мне нужен результат! – Это уже был не крик, а зловещий срывающийся шепот, словно слова эти произносил агонизирующий человек с передавленным горлом. – Если ты не можешь убить ее, сделай же что-нибудь… Чтобы ни одного, ты слышишь, ни одного слова больше не пошло от нее!
Теперь уже дрожа всем телом, обессилев, Эжен опустился в кресло.
Анхель замер. Ничто не выдавало его присутствия здесь.
Через минуту-другую Эжен снова заговорил (тон его был совершенно обычным) лениво-будничным голосом, в своей слегка пренебрежительной манере:
– Вы возвратитесь в… Россию и выполните приказ. Цель должна быть достигнута. Средства – всё, что необходимо… Вы имеете полную мою поддержку.
Эжен закрыл папку и положил на нее сверху свои ухоженные руки с небольшими узкими ладонями. Отметил для себя: пальцы не дрожали…
Разговор был окончен.
Глава II. Отец
Parteigenosse давно миновал возраст молодого и даже зрелого счастливого отцовства. Но ведь Анхель не был единственным его ребенком. Двое его сыновей, дочь и жена остались в Германии. Они погибли на исходе войны.
Связь с матерью Анхеля он сам себе никак не объяснял.
Их отношения завязались в момент, когда после бесконечных многолетних вынужденных переездов с места на место он наконец обрел дом, в котором не боялся засыпать, рискуя быть разбуженным слепящим светом прожекторов. Яркий свет, разноголосая быстрая речь и страшный, проникающий внутрь холод – его ночной кошмар, так долго мучивший его и вызывавший в нем предсмертную дрожь затравленного животного, прекратился.
Многолетнее бегство, которое вначале он называл по-военному отступлением, выхолащивало его, унижало его честь, опустошало душу некогда могущественного человека. У него всегда было с собой верное средство самоуничтожения, но слишком велика была доверенная ему идея, чтобы проявить малодушие и трусость, несмотря на все тяготы этих непростых лет. Назначение вождем своим преемником именно его стало совершенно неожиданным для всех, в том числе и для него самого. Никто не мог предположить в нем колебания, но также никто не предполагал, что действия по спасению Земли отцов* были начаты им задолго до перелома в войне.
Тогда во всем, что совершалось им, он видел высший, священный смысл, и словно Провидение само подталкивало его к этим действиям. Он не считал себя заговорщиком. Этого не могло быть. Он никогда бы не пошел против того, кто горел идеей и сжигал себя на ее жертвенном огне. Но это не мешало ему увидеть слабость и заблуждения этого человека, его маниакальную уверенность в совершенно противоположном смысле информации, которую он получал. Он одновременно преклонялся перед его гением и тем не менее не препятствовал его движению в пропасть.
С того момента, когда это движение началось, он склонился перед его неотвратимостью, понимая, что развертываемая перед ним трагедия этой личности должна иметь логический конец.
Все свои усилия с той минуты он направил на выправление траектории движения тела под названием Германия, летевшего к неизбежному. Он сам поражался своей интуиции, благодаря которой начал, как умелый садовник, прививать молодые побеги в тот момент, когда само дерево было еще мощно и сильно.
За прошедшие годы Parteigenosse уничтожил все, даже косвенные, доказательства причастности его теперешнего к его прошлому имени. Он смог собрать бывших соратников в Организацию, влекомый не только верностью идее, но и уверенный в собственном священном долге перед ней.
Parteigenosse помнил день, когда в первый раз за почти два десятилетия, прошедших с поражения в войне, он собственноручно расписал распорядок на следующий день, нисколько не сомневаясь, что всё запланированное будет исполнено и ничто не может этому помешать.
В его новом доме вслед за новой мебелью, местной прислугой, еще какими-то необходимыми вещами появились и женщины.
Мать Анхеля не была из их числа.
С ней он познакомился в публичной библиотеке.
Публичная библиотека стала для него в это время оазисом отдохновения. Он не боялся быть узнанным. Еще в далекие послевоенные годы он наотрез отказался делать пластику лица, только лишь красил свои пшеничные волосы и брови в черный цвет. Природная же сухощавость фигуры, великолепная осанка немолодого, но регулярно тренированного тела позволяла точно соответствовать вновь обретенному виду местного «идальго».
Вынужденный говорить на чужом языке, впрочем, абсолютно безупречно, он не рискнул держать дома ни одной книги на немецком.
Он стал посетителем библиотеки, где мог полностью удовлетворить свою ностальгию по немецкому слову, удачно маскируя ее страстью незадачливого буржуа к литературным переводам. Мать Анхеля была студенткой. Она происходила из семьи испанских аристократов, покинувших родину еще до режима Франко. Изучала немецкую литературу. Она выговаривала немецкие слова с очаровательным акцентом. Особо трудные для него слова (ведь он плохо знал язык!) терпеливо переводила, то и дело прерывая свои многочисленные познания негромким переливчатым грудным смехом.
Уверенный в ее несомненном отказе, однажды Parteigenosse в образе стареющего «идальго» попросил позволения угостить ее кофе. А она согласилась…
Она была красива, горда и девственна.
Когда, сообщив ему о беременности, она не дождалась от него матримониальных рассуждений, тут же уехала к родственникам в Испанию. Аборт даже не подразумевался: она была католичкой.
Ее беременность он посчитал своей оплошностью. Он не любил ее. Не то чтобы не хотел любить, а просто не мог.
Это чувство, первое в списке сентиментальных предпочтений немцев, было ампутировано у него. Он потерял его, как другие на войне потеряли ногу или руку. Не получив за всю войну ни царапины на теле, он все-таки стал инвалидом.
Но то ли по старой военной привычке держать ситуацию под контролем, то ли отдавая дань врожденной немецкой аккуратности в делах, он следил за ее жизнью, давая работу своим подчиненным (разведка сумела сохранить свои лучшие силы), и тратил на это деньги партии в качестве единоличного теперь распорядителя казны.
Регулярно получая доклады о ее жизни, из одного из них он узнал, что она родила мальчика. Он не почувствовал ничего. Подумал только, что в каком-то другом докладе будет информация о том, что она вышла замуж. И опять не почувствовал ничего.
В Организации, на создание которой он положил столько сил, между тем начались волнения. Старая гвардия хотела реванша. Охота на ведьм (на членов партии, которым удалось избежать правосудия) по всему миру не закончилась, однако сбавила обороты. Годы уносили остроту трагедии войны, особенно в тех странах, которые в ней не принимали участие. Члены Организации чувствовали твердеющую день ото дня почву под ногами и высказывались за начало активных действий. Он понимал, что это путь в никуда. Но и полное бездействие могло умертвить идею.
Он искал выход и пока не находил. Ничего не придумывалось. Он знал, что ждали от него, это тяготило его. За всю его жизнь набралось бы совсем небольшое количество минут, когда им смели, и то непродолжительно, завладеть слабость и отчаяние. Он не страшился их, наоборот, исчерпывал их до самого дна, веря в то, что, лишь он ощутит твердую почву под ногами, сила судьбы резко выбросит его наверх и он с новыми силами вернется на свой путь.
Все страдания, которые он перенес, все душевные муки, отчаяние, надежды – всё, что ему пришлось пройти, привело к незавидному итогу жизни вне Германии, под маской лицедея.
Да, он теперь чувствовал себя опереточным героем, играя роль добропорядочного буржуа. Ему претила эта роль, жал жалкий костюмчик – казалось бы, уже этого было достаточно, чтобы броситься на прорыв.
Вся отлаженная структура Организации, подчиненная таланту педантичной немецкой стройной системы, работала идеально и вхолостую. Знал это только он один.
В теперешней такой неудобной жизни он отдавал должное своей натуре, насколько это было возможно.
Его распорядок дня был по-прежнему плотным. Гимнастические упражнения, переводы, чтение прессы занимали значительную его часть. Годилось всё, что давало «пищу» уму и телу. Один вид деятельности сменял другой, таким образом организуя день, чтоб не оставить в нем ни минуты на досужие мысли и рождающиеся от них ностальгические чувства.
Неожиданно для себя он с удовольствием занялся садоводством, наняв для этого специального человека, но принимая в этом самое непосредственное участие.
Однажды во время обсуждений достоинств одних сортов роз перед другими к нему подошла служанка. Это была молодая вдова с ребенком. Она просила увольнения. Он не спросил причин, но она, уверенная в необходимости объясниться с таким добрым хозяином, затараторила быстро, что никогда бы… но она выходит замуж, и человек такой хороший, и уж верно любит ее, раз решил усыновить ее ребенка: «O Dios mio, senor! O Dios mio!»
Боже мой! Почему ему только что пришло в голову, что и его ребенка кто-нибудь когда-нибудь может усыновить? Эта мысль не понравилась ему. Он распорядился дать служанке хорошее вознаграждение и положенные по случаю рекомендации. Но не понравившаяся ему мысль не оставляла его. Служанки уже не было в доме несколько дней, но навязчиво в разных углах дома и сада звучало ее последнее восклицание: «O Dios mio, senor! O Dios mio!»
Боже мой! Как просто! Какой-то мужчина усыновит его ребенка. Словно кто-то незримый поставил его перед выбором. Он медлил, но какие-то застарелые пласты пришли в движение в его душе. Что-то ощутимо болезненно сдвинулось в его сознании, и он решился: это его кровь, у ребенка есть отец, и этот отец – он, и никто другой! Его сын должен быть с ним.
Его вдруг охватила лихорадка.
Он снова видел цель. Его сын – знак возрождения.
Детали были еще не ясны, но главное: он знает, кому доверит священную идею.
Он вырастит из него настоящего рыцаря. Этот мальчик будет Ангелом мести. Тут же он вспомнил, что в бумагах на ребенка значилось имя Грасиан – это было его имя, чужое имя, под которым он вынужден был жить теперь. Его сын не будет носить это чужое имя. Отец даст ему имя Анхель! Его Анхель, его рыцарь, его Ангел мести!
Всю следующую неделю он провел в кабинете практически без сна. То и дело к нему приезжали люди. Все они получили срочные приказы, обязательные к исполнению. В те же немногие часы, когда усталость брала верх над его телом, он клал тяжелую голову на жесткий валик дивана в кабинете и, уже засыпая, бормотал: «Мой сын, Ангел мести!»
Он поручил это верным людям и, хотя методы разведки были ему известны хорошо, не колебался ни минуты, – цель должна быть достигнута любой ценой.
Результат не заставил себя ждать.
Из последнего доклада он узнал, что ребенка готовят к переезду и лишь некоторые вынужденные формальности задерживают наступление этого момента.
Вплотную, и с почти забытой энергией, он занялся делами Организации.
Мир менялся вокруг него, и ему неприятны были эти изменения. Прошлое отдалялось и становилось нереальным. Нужна была сила, чтобы вновь поднять флаг. Обретение сына вселило в него надежду на возрождение, но это расчет на будущее. Сейчас же необходимо было предпринять усилия по консолидации Организации.
Он должен быть не только хранителем идеи и главой центра Организации – он должен стать олицетворением веры в идею и могущества Организации. А он не готов к этому. Члены Организации оказались разбросаны по всему миру. Находились и такие, кто желал похоронить свое прошлое навсегда.
Организации нужно пополнение, свежее молодое пополнение.
Он регулярно получал доклады о последователях – молодых наци из разных стран. Их рвение представлялось ему пошлым. Их редкие выступления, более похожие на хулиганские выходки, легко подавлялись местными властями стран, где это происходило. Но не это его задевало так сильно. Они не арийцы, у них нет права быть последователями. Он понимал, что время диктует свои правила, но никак не мог это принять.
Всё, на что они способны, так это осквернить идею. Он не мог этого допустить. Надо сохранять достоинство. Конечно, он понимал, что его время уйдет вместе с ним и оно безжалостно отсчитывает годы, месяцы и дни. Но он не видел рядом с собой фигуры, достойной заменить его на посту до прихода нового вождя.
Еженедельные доклады приносили тревожные вести. Наконец появилась информация о том, что группа бывших офицеров ведет переговоры о его смещении с поста главы Организации. Он вынужден был дать согласие на проведение локальных карательных операций. Надо было уничтожить эту заразу, пока инфекция не распространилась: ряды партии требовали основательной чистки.
И всё-таки что-то главное никак не определялось.
Очередное собрание узкого круга верных соратников пришлось на памятный день – день рождения вождя. Он решил, что это подходящий момент объявить о принятом им накануне решении. Он встретится с одним из наиболее рекомендуемых ему молодых лидеров.
За убедительной речью, произнесенной с жаром и воодушевлением, он скрыл свое истинное мнение по этому поводу. Оно было однозначным: это наверняка холостой выстрел.
Встреча была подготовлена по всем правилам конспирации, и в означенный день водитель доставил его на причал, к яхте, где его уже ждал капитан и члены команды, готовые совершить небольшое путешествие с этим важным пассажиром. Весь план операции был ему известен. Понимая, что это займет немало времени, он поспешил укрыться в специально приготовленной для него кают-компании.
Ожидание тяготило его, а больше всего тяготила уверенность в бесплодности всех усилий. Яхта шла быстрым ходом, всё более и более отдаляясь от берега.
Наконец они остановились и через непродолжительное время вошел капитан и доложил, что его гость прибыл.
В салон вошел молодой человек с короткой стрижкой. Остановился и несколько замешкался. Он явно приготовил другое приветствие, но в итоге сказал по-французски: «Вonjour».
Parteigenosse кивнул ему на диван напротив: «S’asseoir».
Всё походило на фарс. Parteigenosse чувствовал себя паршивым клоуном и уже жалел, что согласился на встречу с этим мальчишкой. Ему хотелось только одного – быстрее покончить со всем этим. Сейчас он услышит глупую самодовольную тираду. Он уже представлял, как оборвет ее одним-двумя вопросами, на которые, конечно же, не получит вразумительного ответа. Затем он постарается как-то скоротать время возвращения – он уже приметил пару неплохих авторов в книжном шкафу кают-компании. Молодой человек, сидевший перед ним, молчал. Ну что ж:
– Dites!
Молодой человек вынул из папки, которая была у него в руках, три листа бумаги и положил перед ним на стол. Предполагалось, что Parteigenosse должен был знать их содержание, потому что такие же листы, в похожей папке, были вчера вечером вручены ему главой разведки. Сверху было написано обычное: «Совершенно секретно. Содержание на трех листах в единственном экземпляре». Но вчера он лишь подержал папку в руках, пока последний покидал кабинет, и, не взглянув на ее содержимое, положил в сейф. Он был уверен, что там нет ничего, кроме жалких потуг сочинительства псевдопрограммы новых наци.
Но то, что лежало сейчас перед ним, не было программой.
Это были три нотариально заверенных документа, один из них – свидетельство о рождении, два других – копии судебных решений об установлении факта отцовства разных лет.
Сомневаться, что документы проверены многократно и тщательно, он не мог. Возможности разведки были ему хорошо известны. Благодаря им, в большой степени, он сидел сейчас на диване, а не болтался на веревке.
Всё это молнией проскочило в его голове.
Сидевший перед ним на диване напротив молодой человек Эжен де Сен-Роша удостоверил этими документами, что он – сын Жана-Мари Лобжуа и внук… Адольфа Гитлера.
В проеме двери возникла фигура капитана, в руке у него была бумага. Он ничего не произнес: и так было ясно, что серьезнейшая причина побудила его нарушить конфиденциальность встречи. Капитан протянул ему листок. Радиограмма содержала всего три слова: «Сын в пути…»
Глава III. Возвращение
Что-то крутилось вокруг Коры, или она крутилась в чем-то. Но это уже успокаивало.
До этого она чувствовала, нет, знала наверняка, что вся она, ее тело упаковано в маленькую консервную банку, она даже ощущала ее жесткую форму.
Форма была треугольной. Такие банки с импортной ветчиной были в ее детстве. Она банка. И вместе с другими банками, тесно прижатыми к ней в одной картонной коробке, она летела по странному бесконечному темному туннелю с огромной скоростью и неизвестно куда. Куда-то.
Она не знала названия тому, что испытывала во время этого полета. Был ли это страх или отчаянная тоска? Она уже не хотела в этом разбираться. Это было раньше.
А сейчас всё кружилось и никак не могло остановиться. Ей хотелось за что-то зацепиться, ухватиться, чтобы остановить это кружение. Но что это могло быть, она не могла представить. Нечто белое вертелось над ней. Ей непременно надо было понять, что это, чтобы выразить словом.
Ей казалось, как только она определит этому название, оно непременно остановится. Одна точка в этом нечто показалась ей ярче других, плотнее, с желтоватым оттенком. Она еще не совсем была уверена в этом, но сосредоточила на этой точке всё внимание, на которое только была способна.
Точка начала расти и стала похожа на маленький колокол, из которого исходило сияние. Она всё еще не могла понять, что это такое, но ее губы уже начали складываться помимо ее воли:
– Ангел!
Почему «ангел», она не знала. Кружение замедлилось и вскоре прекратилось. То, что было похоже на колокол или на ангела – она и сама не была до конца уверена ни в том, ни в другом, – оказалось стеклянным абажуром лампы, висящей под потолком, с одной электрической лампочкой.
Она услышала противный металлический звук, будто кто-то перебирает столовые приборы в пустой комнате. К этому звуку прибавилось гудение каких-то невидимых аппаратов, звуки шагов, но не рядом, а где-то, возможно в другой комнате. Вслед за этим над ней появилось лицо женщины в белом колпаке. Женщина протянула руки куда-то поверх ее головы и сказала, непонятно к кому обращаясь:
– Зови дежурного! Она проснулась.
Хотелось пить. Подошли сразу несколько человек в белых халатах.
– Она что-нибудь говорила? – спросил мужской голос.
– Да, что-то… Ангел! Она сказала «ангел», точно! – ответил женский.
Теперь врач наклонился над ней:
– Ну, с возвращением!
Он тоже, как и женщина раньше, протянул руки над ее головой, так что перед ее глазами оказалась только нижняя часть его лица: усы, губы, подбородок. Она хотела сказать, что ей хочется пить, но сказала почему-то совсем другое:
– Ну и рот!
Она еще увидела, как этот рот улыбнулся. После этого сразу уснула.
Спина заболела еще во сне. Она открыла глаза и наконец точно поняла, что находится в реанимации. Здесь всё было белым: стены и пол, приборы и оборудование, потолок и плафоны светильников, халаты врачей. Недалеко стояли две незанятые кровати, покрытые белыми простынями; белыми же были тканевые занавеси-перегородки около них, сейчас они были отдернуты. Почему-то от этого ей стало неприятно.
Было утро, а может, день, всё помещение было залито светом. Здание больницы, вероятно, не так давно построенное, имело конструктивную особенность – одна из наружных стен реанимации выполнена целиком из стекла. Она увидела свои руки. Они были привязаны бинтиками к кровати, из них торчали иглы, прикрепленные пластырями, от игл вверх уходили прозрачные трубочки. Там наверху, на железных треножниках, были закреплены стеклянные пузыри с жидкостями. Как же пить хочется!
Она поерзала на кровати, пытаясь принять удобное положение, и поняла, что ослабела невозможно за этот день или дни. Как давно она здесь? Надо было это спросить у кого-то. Она посмотрела вокруг. Как она сразу не заметила? У противоположной стены, ближе к углу, стоял письменный стол. Наверное, это был самый темный угол палаты, потому что на столе горела настольная лампа. За столом сидела медсестра, что-то писала.
– Извините! Не могли бы вы мне дать воды?
Медсестра тут же вскочила, направилась было к ней, но внезапно, словно что-то вспомнив, быстро пошла в сторону двери. Собственно, никакой двери и не было. Это был проем, за которым виднелись такие же белые стены – вероятно, там было еще помещение. Вскоре послышались голоса и в палату вошла медсестра, врач, которого Кора уже видела раньше, с ними человек в белом халате, накинутом на милицейскую форму.
– Доброе утро! – обращаясь к ней, сказал врач.
– Дайте же попить человеку! – ответила она.
Врач выразительно посмотрел на медсестру, та растерянно огляделась и, не придумав, видно, ничего более подходящего, налила воду из крана в раковине, которая тут же и находилась, в какую-то мензурку.
Затем подошла к ней, примериваясь, как бы половчей напоить ее, но тут врач сказал: «Давайте-ка я!» Его руки пахли чем-то медицинским и, очень отдаленно, сигаретами пахли тоже.
Она пила и не могла напиться. Вкус у воды был отвратительный, но и этому она была рада. Кажется, она уже несколько дней испытывала жажду. Несколько дней или… столько она здесь пробыла?
Милиционер начал задавать ей вопросы. Прежде назвал ее фамилию, имя, отчество и посмотрел на нее. Она сказала: «Да, Кора и всё там, что дальше, это я». На другие вопросы отвечала односложно – «да», «нет», совершенно никак не реагируя на суть того, о чем он спрашивал. Врач стоял рядом и очень внимательно разглядывал ее. Когда же он закончил это свое разглядывание, закончились и вопросы. Все отошли от нее.
Она только что, пока они все обступали кровать, хотела, чтобы они отошли, но как только это произошло, почувствовала холод и какое-то надсадное одиночество.
Она то засыпала, то просыпалась. Ей чего-то не хватало. Вот только чего? Может, звука знакомого голоса, который бы сказал… что? Что ей повезло, как сказал милиционер? Она подумала о том, что должна хотеть кого-то видеть или волноваться о ком-то в эту минуту.
Нет, она ничего такого не хотела. Ей нужно что-то другое. Ей не нужен кто-то. Ей просто нужно избавиться от этого чувства пустоты, которое заполняло ее изнутри. Именно сейчас, сию же минуту от него избавиться.
Она ли это вообще? Ее ли это тело, которое регулярно колет иголками теперь уже медбрат, сменивший медсестру? Касается ли ее всё то, что сейчас делают с ее телом, в чем прежде она усмотрела бы недопустимые для собственной стыдливости вещи? Что оно сейчас значит для нее, ее тело, всё опутанное торчащими из него трубками? Зачем оно ей, если оно заполнено только этой вязкой пустотой внутри?
Стеклянная стена реанимации темнела вместе с небом за ней.
Темнели крыши домов, погружаясь вниз, будто тонули. Как бы она потонула вместе с ними, и неважно, что там внизу… Лучше даже, если ничего. Куда же деться от этой пустоты? И так манит эта жажда погрузиться в «ничто».
На столе медбрата горит лампа, он что-то пишет, сидя к ней спиной, и не спешит включить верхний свет. Только бы он еще какое-то время не спешил.
Поморщившись от колющей острой боли в руке, она вытаскивает по очереди иглы капельниц. Теперь надо выдернуть катетер, а теперь надо встать… До стеклянной стены метров пять, может меньше. Ей только надо дотянуться до спинки следующей кровати. Стекло она разобьет стулом, который так кстати стоит близко к стеклянной стене. Наверное, у нее на голове скафандр – такая она тяжелая, ничего, ее можно опустить на грудь, главное, чтобы ноги не подгибались и не дрожали.
Несколько метров – в сущности пустяк на пути к…
Встать она всё-таки смогла, но тут же упала на кровать и сразу же почувствовала на себе руки, много рук, укладывающих ее обратно. Одновременно несколько игл впились в нее. Успокаивающий препарат ей ввели немедленно, безумная тяга в сторону стеклянной стены вдруг разом прекратилась, и ее охватила приятная дремота.
Уже во сне она пошла по какому-то коридору, в котором было очень темно. Откуда-то из глубин этой темноты к ней протянулась мужская рука. Она поняла, что невидимый ей предлагает помощь, он хочет вывести ее из этого коридора. Она хотела схватиться за эту руку, но рука вдруг исчезла.
Она резко проснулась. Всё тот же свет лампы на столе в углу палаты. Она снова, успокоенная, закрыла глаза. Сверху до нее донесся трепет крыльев. Птица! Черная птица опускалась прямо на нее, она уже могла видеть ее маленькие глаза. Птица оказалась большая. Задела своим крылом ее лицо, потом еще раз, потом и вовсе опустила крыло ей на лицо. Первое приятное ощущение от прохлады шелковистых перьев сменилось ужасом от того, что крыло всё теснее прижималось к лицу, не давая ей дышать.
Она хотела крикнуть и открыла рот, но только почувствовала, что перья уже во рту, а никакого звука она не произнесла. Как же ей позвать? Кто избавит ее от этой ужасной птицы. Кто?
– Ангел, Ангел! – закричала она громко, как ей казалось, а на самом деле прошептала – простонала непослушными губами. Звук щелкнувшего выключателя прозвучал как гром. Вся палата залилась ярким светом. Медбрат подошел к ней. Птица исчезла.
Через несколько дней ее перевели в обычную палату, на другой этаж. Она уже могла вставать и даже ходить. Вертикальное положение тела больше не казалось ей естественным, и она ходила, держась за стенку, из опасения, что, если отпустит руку, ее большая (как ей представлялось) забинтованная голова перевесит тело и потащит за собой, прямиком на пол, покрытый серым линолеумом.
Ее навещала мама. Приносила сумки с огромным количеством вкусностей, которые после ее ухода делились между всеми обитателями палаты. Со стороны могло показаться, что мама всё время спешила по каким-то делам. На самом деле ей, вероятно, было нелегко удержаться от собственных умозаключений по поводу случившегося, но врачи запретили говорить с пациенткой на эту тему. Это тяготило ее и делало визиты бесцельными, с ее точки зрения. Сколько раз она предостерегала Кору писать на такие темы, а та не слушала! Напоминать об этом было нельзя, но как забыть, что проигнорированные Корой слова оказались пророческими.
Из милиции больше не приходили. Только однажды Кору попросили прийти в кабинет главврача, где какой-то человек в штатском опять задавал ей вопросы, записывал ее ответы в протокол.
Потом он попросил его подписать. Она взяла ручку. Подержала ее над местом, где должна была поставить подпись, сделала какие-то движения в воздухе над ним, потом попросила чистый лист бумаги, пытаясь на нем что-то изобразить, пока не поняла, что не помнит, даже приблизительно, как выглядит ее подпись.
Это было ужасно.
Она заплакала.
Глава IV. Жить!
Из больничной палаты вышел мужчина. Как только за ним закрылась дверь, в палате повисла пауза.
Две молоденькие соседки Коры, чью несомненную симпатию она завоевала со времени их появления здесь недели полторы назад, делали вид, что сосредоточены на своих занятиях. Одна перекладывала книги на своей тумбочке, очевидно, задавшись целью придать маленькой пирамиде, в которую они сложились, ведомое ей одной совершенство.
Другая производила ритуальные действия со своим мобильным телефоном, нажимая одну кнопку за другой, отчего он регулярно и неприятно попискивал в ее руках.
Кора вытянулась на кровати и крепко-крепко, то ли чтобы от чего-то закрыться, то ли чтобы удержать это что-то от нее ускользающее, прижала ладони к лицу… Этот посетитель. Этот непонятный мужчина.
Еще вчера, по телефону, матушка Мария предупредила, как всегда произнеся слова упругим, без интонации голосом, что приедет один из ее чад, потому как сама не может. Отказываться было бесполезно, матушка и не спрашивала разрешения, она просто поставила ее в известность и перечислила всё, что передала: мёд, воду из источников. И, закончив обычно: «Ну, Господи спаси!» – повесила трубку, не дожидаясь от Коры ответных слов.
«Чадом» оказался мужчина, достаточно молодой и совершенно непохожий на всех матушкиных друзей, фанатично озабоченных собственным внешним благочестием… Этот мужчина принес с собой поток такой полной и чувственной энергии, запах жизни, которая отдалилась от нее в этих больничных стенах.
Смуглый, черноволосый, с резковатыми чертами лица, хоть и без характерного акцента, он был, вероятно, откуда-то с юга, может и с Кавказа. Матушка Мария сама родилась в Осетии, около нее всегда собирались земляки.
Представился Иваном. Коре показалось, что это не его имя. Оно совершенно не подходило ему. Не обман ли это? Вряд ли. Крещеный, и от матушки Марии приехал.
Во всем облике Ивана – в фигуре, в лице, в осторожных движениях тела – было столько сдержанной силы и порывистой стремительности, что совершенно непонятно, как он мог оказаться здесь, около нее, в роли, пусть очень кратковременной, скромной сиделки.
Всё в нем было вызывающим: его голос, манера не по-московски быстро проговаривать слова, взгляд, которым за время беседы он и одарил-то ее всего раз или два, но и этого оказалось достаточно. Его глаза прожигали ее насквозь. Это длилось всего по нескольку секунд. Но странно… Если огонь может одновременно обжигать и нести ласку, то это был именно такой огонь.
Мужчина будто сердился на себя за то, что она может увидеть это, и отводил взгляд в сторону окна, отчего глаза его светлели, приобретая мечтательное выражение. Это мучило ее и доставляло наслаждение. Она не встречала такого взгляда ни у кого, ну во всяком случае до сегодняшнего дня.
Почему матушка выбрала его? Хотя, скорее всего, она вряд ли могла представить, какую бурю эмоций он вызовет своим появлением в Кориной разбитой голове.
Кора по привычке прижала руки к лицу и почувствовала слабую тянущую боль в переносице – шину сняли с переломанного носа только вчера.
Она поспешно отняла руки от лица и вытянула их вдоль тела, но какая-то сила подбросила ее на кровати. Она села. Но и этого было мало. Ей хотелось подпрыгнуть, встать, танцевать, даже завопить что-то индейским кличем. Всё это было невозможно, как невозможны были любые резкие движения, от которых страшно кружилась голова, заставляя руки искать опору во всем, что было рядом, – только бы не упасть.
Кора увидела недоуменные лица своих соседок по палате. Она успела привязаться к этим девчонкам. Они были помладше ее лет на десять, обе современные, уверенные в себе, но совершенно не заносчивые. А может, обстановка, в которой они все оказались, напрочь убирала это качество (если оно и было) куда-то за границу тесного общения, даже какого-то союзничества в этой больничной палате. Может, дело было в том, что они ей были интересны, как вообще интересны люди, проживающие свою жизнь в незнакомых ей измерениях.
Был один вечер, который очень сблизил их. Одна из девчонок, прозванная в шутку Мишки Гамми за аппликацию на пижаме, дала ей газету. Эта была статья про сновиденья, что-то мистическое.
Кора картинно покачала головой, сетуя на ужасное качество репродукции картины Дали «Сон», и рассмеялась от души над наивным вопросом Мишки Гамми: «Как ты узнала, что это картина Дали, здесь же нигде не написано?»
Это был волшебный вечер. Он весь растворился в образах Дали. Как рассказать картины? Это то же самое, что рассказать музыку, – немыслимо, но, вероятно, ей удалось заразить их своим восхищением тайной гения, даже если он был для многих злым; непостижимостью воплощений образов, которые он озвучивал на холсте. Он не был ее идеалом в живописи, но она не могла не отдать должное его осмыслению мира, его метафизическим идеям, наконец, просто фактам его судьбы, совершенно необыкновенным, как ей представлялось.
Девчонки слушали жадно, с какой-то наивной детской непосредственностью, задавали вопросы, радостно блестели глазами, открывая для себя новое. Это было обоюдное наслаждение.
Кора продолжала рассказывать и одновременно ощущала, как отдаляется сейчас от всего, что случилось с ней, от грустных мыслей, от непонимания часто повторяемого ей разными людьми словосочетания «осталась жива», от пугающей пустоты грядущего.
– В общем, так! Или вы мне сейчас что-нибудь скажете, или я погибну! Я лопну просто от вашего молчания!
Девчонки тут же подошли к ней и уселись на пустую кровать напротив:
– Так-так, наша девушка с сюрпризами, оказывается! – выводила нарочито певуче Мишки Гамми.
Кто он, откуда, какой красавчик, она скрывала от них молодого любовника и строила из себя святошу! Они перебивали друг друга, сами хохоча и побуждая ее присоединиться к ним. Она только смеялась в ответ, поддавшись вдруг этой незначительной радости, бесхитростной, возникшей ниоткуда, не имеющей никаких предысторий, только лишь прелесть очарования этой минутой.
Мишки Гамми, с видимым усилием напустив на себя серьезность, сказала:
– Ну ладно. Тебя не расколешь. Он придет еще, хоть это ты скажешь?
Кора не знала, что ответить. Наверное, не придет. Да и зачем ему приходить? Он выполнил просьбу матушки Марии, и всё на этом.
– Да какие могут быть сомнения! – сказала вторая девушка, Алёна. – Посмотри на букет! Столько бабла отвалил! Придет, точно придет! И потом… ему явно понравилось то, что он увидел. Точно! У меня глаз – алмаз!
Это вызвало очередной взрыв хохота. Кора попросила зеркало. Алёна тут же достала его, как фокусник, из кармана халата со словами: «Да ты отпадно выглядишь!»
Да, было чему порадоваться. Шину с носа сняли, опухоль прошла, ссадины почти зажили. Правда, голова была в бинтовой шапочке, из-под которой торчали остатки волос, не попавшие под безжалостные медицинские ножницы, трудившиеся над ее прической перед операцией, и теперь отрастающие как ни попадя.
– Стрижка вообще люкс! – никак не могла остановиться Алёна.
Они уже хохотали в голос, все втроем. И было в этой больничной радости что-то такое теплое, такое волнующее и отчаянно бесшабашное, что не хотелось это остановить ни на мгновенье.
Уже ночью, лежа в неудобной больничной кровати без сна, она всё перебирала подробности краткого свидания – так ей хотелось это называть – с Иваном, находя новые оттенки его слов, которых он и сказал-то очень немного. Тут же себя одергивала, что нечего понапрасну увлекаться. Он случайный человек в ее жизни, и только.
Но вскоре опять невольно возвращалась к его взгляду, который запечатлелся у нее в памяти, каким-то незначительным мелочам. Она еще и еще раз разглядывала это свидание со стороны, со всех сторон, любуясь всеми его деталями.
Она не хотела анализировать свои ощущения. Она стыдилась их. Но всё было бесполезно: они уже окружали ее плотным кольцом. Из всех мыслей, которые в смятении метались в ее голове, она выделила одну: ей отчаянно захотелось жить.
Именно сейчас она словно очнулась от инерции, по воле которой двигалась продолжительное время, и увидела впереди слабый отблеск пламени, манивший ее к себе. Только отблеск, еле различимый, но сила его притяжения была такова, что всё существо ее устремилось к нему.
Жить!
В коридоре послышался грохот колес каталок, гул голосов, топот ног, быстрые шаги. Всё это было очень необычно. Здесь так строго соблюдался режим и ночь начиналась уже вечером. Все проснулись и тревожно прислушивались к этим звукам. Резко открылась дверь, и влетела медсестра:
– Так, вторая палата! Сколько у вас свободных мест? – Она даже не спрашивала, а как будто просто повторяла чьи-то слова.
– Ой, не надо к нам никого… – начала было Мишки Гамми.
– Что значит… ты знаешь, что случилось? «Норд-Ост»! – выпалила медсестра, словно это слово всё объясняло.
Насколько было возможно быстро Кора и девчонки вышли в коридор. Но и там только это слово неслось со всех сторон: «Норд-Ост!»
