Уважаемые читатели!
Ниже представлен отрывок из книги «Семья», написанной в соавторстве с замечательным человеком – Игорем Ивановичем Борисовым.
Действие разворачивается в нашей стране в XX–XXI веке и охватывает одну семью. Повествование ведется от лица героини (Киры) в форме ее воспоминаний сквозь призму двух поколений. Речь идет об их отношении к таким понятиям, как честь, выдержка, терпение, любовь к родине и близким, долг, обязанности, формирование характера и его закалка, воспитание, русская смекалка. Также дается описание природы мест действия – Норильска, берегов реки Лены, Дальнего Востока, показывается уникальность и многообразие природы, ее красота. Вскользь упоминаются соседи, друзья либо знакомые.
Семья
В семье после брака, заключенного в 1969 году, родилось четверо детей: три девочки и мальчик.
Семья постоянно переезжала из одного места в другое, и даже дети все родились не просто в разных городах, а в разных республиках Советского Союза: Россия, Казахстан, снова Россия и, наконец, Белоруссия. Хотя это далеко не вся география их жизни. Как сами шутили над собой: «Раньше песня была со словами: “Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз” – эта песня как раз про нас».
Успели объехать весь СССР – начиная от Владивостока и заканчивая Молдавией.
У отца семейства, блестящего электрика, были постоянные переводы по работе. Даже со своей будущей супругой он познакомился далеко от тех мест, где каждый из них вырос, – в Норильске (один из них приехал туда из Киргизии, при этом вырос в Москве, а второй – из средней полосы России). Это истинные фанаты своего дела, выбранного ими один раз и на всю жизнь. Патриоты своей Родины.
Норильск. Что есть Норильск? – Таймыра дали, Из сообщений – только самолет, Дома на сваях и заводы встали, Да память о ГУЛАГе всё живет… Всё это так, но есть еще иное: Природа, люди – милый сердцу край, Полгода ночь, пурга по тундре воет, Потом полгода солнца каравай. Бывает год, когда снега не сходят И снежные сугробы до небес, Там волки, словно оборотни, бродят, И есть Талнаха сопки, там, где лес. Зато как лето – тундра расцветает: Жарки сияют и озер глаза, Березки-карлики листочки распускают, И люди – что намного тверже нас!
Каждый самый маленький уголок нашей страны красив по-своему и имеет свою изюминку. Конечно, Норильск – суровый край. Папа всё время смеялся, вспоминая, как впервые приехал туда из Киргизии…
– Было лето и даже тепло, что для данного края редкость. Мы с друзьями пришли на берег реки – народу много, все загорают, но НИКТО не купается. Я разделся, – он очень любит плавать, – и… как нырнул с разбегу поглубже! Тут же вынырнул – на берег и давай быстрей одеваться! Кто загорал поблизости – с огромным удивлением смотрели на мой прыжок в воду, а друзья – с какой скоростью я выскочил из воды обратно на сушу и оделся. Спрашивают:
– Что случилось?
– Всё, я накупался!..
Как впоследствии оказалось, здесь очень редко тепло, что же касается воды – она не прогревается вовсе, а на глубине тем более! Ну и когда я нырнул, было чувство, что нырнул в айсберг…
Как он потом смеялся:
– Думал: всё! Без наследства остался (то есть без детей)! Яркое впечатление, и одна мысль в мозгу – отмерзло всё напрочь!..
Мама в то время работала в Дудинке. Как она сама вспоминает свой приезд:
– Я когда поехала туда, был май месяц. Везде уже было тепло, и я надела летнее платьице и туфельки на каблуках. Нет, ну я взяла с собой и шубу, и сапоги с шапкой, правда, всё сдала в багаж. На подлете смотрю: все вокруг абсолютно серьезно достают шубы, одеваются… Я еще подумала – чего это они?
Прилетаем. Выходим в аэропорту из самолета – а там вьюга метет и температура минус двадцать!
Видели, как спринтеры бегают? А если их поставить на каблуки? Думаю, от меня в тот момент они б отстали… Багаж мне отдали первой – люди просто расступились и пропустили меня вперед.
Работала мама на судах.
Любые праздники, вечеринки, дни рождения справляли в ресторанах (В ХОРОШЕМ СМЫСЛЕ ЭТОГО СЛОВА: не кабак, куда идут напиться, затем снять девочку на ночь или, на худой конец, подраться; не удилище, как его называют особы, коих снимают на ночь, – а в смысле культурного отдыха).
В один из таких вечеров они и познакомились с папой.
Позднее, когда мы появились на свет, подобные вечера стали проходить у нас дома.
Что это были за вечера!
Всегда ресторанная сервировка. Все блюда «одноразовые» – ни одно никогда не повторялось, разве только если кто-то попросит особо понравившееся повторить. И все обязательно украшались. А выпечка? Моя племяшка обычные пироги называла тортами из-за украшений. К тому же всё ТА-А-КОЕ ВКУСНОЕ!
Всегда учитывалось, кто придет и по какому случаю собираются; от этого зависело, какое будет меню…
А посуда? Столовые сервизы, серебро. Мама всегда была равнодушна к хрусталю, но чешское стекло – любит.
На мое рождение, зная ее пристрастия, папа ей подарил набор фужеров, рюмок для разнообразных вин и коньяка из чешского стекла: на высокой витой ножке с узорами цветом от темно-красного до светло-розового, и заканчивалась вся эта феерия белым платиновым ободком. Стоит в них налить жидкость – и она начинает играть красками. Если поднять бокал и посмотреть на свет – впечатление, что в руках драгоценные камни, переливающиеся на солнце!
Просто дух захватывает от такой красоты и осознания: а ведь это ручная работа мастера своего дела!
Ко времени садиться за стол всегда переодевались: папа – костюм, рубашка с запонками (только галстук надевал редко – не любил), мама – вечернее платье, прическа, макияж, украшения.
После, когда подросли, мы так же переодевались – вечерние платья, бантики, белые колготки…
Мама в туфлях на высоченных каблуках выходила встречать гостей в прихожую (позднее это были мы). Папа обычно даже в такие дни работал в своем кабинете, что называется, «до последнего» и для приветствия успевал вбегать уже в комнату.
Как правило, многие приходили с детьми. В данном случае нашей задачей были дети гостей. Мы после приветствия уходили в свою комнату – детскую, где был наш праздник – и давали волю своим фантазиям отдельно от взрослых.
Но мы все с замиранием сердца слушали, как взрослые поют под гитару или читают собственные стихи.
Попадались среди гостей и знаменитости, но для нас все были одинаково хороши, а просто лучше всех – всегда родные мама с папой.
В то время мне казалось, что так поступают все – настолько это было легко, естественно и в то же время по-домашнему. Атмосфера уюта, тепла и доверия.
Встречи были регулярными – почти каждую неделю (если, конечно, все не выезжали на природу). Мы их так ждали! Даже не знаю, какие из встреч были лучше: те, что проходили у нас дома, на природе или у бабушки?
Каждая запоминалась по-своему, и у каждой была своя ось: дома или на природе – друзья, коллеги родителей, позднее и наши. Единственное, что их отличало дома – это, конечно, кухня, сервировка, элегантность и… спектакли. А на природе – костер, палатка, речка или горы. Тогда как у бабушки собирались все наши родственники – и близкие, и дальние.
С вечера, пока все приезжали (у кого как получалось), тут командовал дед: делились новостями, он показывал свои владения (мужчины ходили на реку и к мельнице), обязательно хозяйство…
Спать, как правило, ложились за полночь. Но уже с четырех часов утра бабушка колдовала возле русской печки (никакие духовки не признавала – только русская печь!) – и обязательно в первый день блины!
Никогда не ела ничего вкуснее! И всегда с пылу с жару.
У бабушки имелся длинный стол, весь заставленный различными добавками к блинам: тут тебе и варенье разное, и сметана, и мёд, грибочки, яйца, икра, творог… Продолжать можно до бесконечности. И всё – свое, домашнее. Бабушка всегда говорила:
– Садитесь скорее, пока блины не остыли!
А блины толстые, пушистые. Всегда делала сама – никому не доверяла. Сковорода огромная, чугунная, в печь ставится ухватом. Я таких больших сковородок больше не видела – во всю печь. После, когда печь протопится, бабушка колдует дальше – это и супы, рыба, жаркое, и, конечно, пирожки, булки, шаньги…
Все остальные взрослые работают или на заготовке сена, дров, или на огороде – смотря что по сезону. Зато вечером, когда все соберутся за этим огромным столом, как всё это выставят – полыхающее, горячее, издающее такие запахи!
Садимся, а вскоре начинается: один из маминых братьев – дядя Юра, шебутной, юморной и при этом лучший гармонист – берет свою гармонь и давай играть. В доме сразу же становится мало места – выходим на улицу, а там семейные посиделки перерастают в общедеревенские, где гуляют все, от малых детей до глубоких стариков. Здесь и песни, и частушки, пляски, хороводы… всех поколений. Раньше первых петухов уходят только дети. И так каждый день. Бабушка всегда смеялась: вы уедете, а меня донимать начинают: «Твои-то когда опять на побывку приедут?»
Всем весело, легко. В такие дни взрослые почти не спят: не до того! А по виду и не скажешь – бодрые, веселые, про сон никто даже не вспоминает, как будто их что-то или кто-то заряжает энергией, – ведь днем-то никто из них не спит, все работают…
Днем только квас – свой, холодненький. Если работы дома – из погреба, а где-то на лугах, в лесу или на реке – остужается в проточных ключах. Нам казалось, вкуснее его ничего нет! Бабушка в ответ только смеялась:
– Дак он с русским духом! Стоит в дубовой кадушке, травки полевые да старинный рецепт наших предков.
Если молоко – так только парное от своей коровки-кормилицы.
Дедушка молодежи ни в чем не уступает, а то еще и фору даст.
Всегда бабушка с утра корову на выгон, а дед выйдет, встанет возле калитки, поднесет руку к глазам, посмотрит на горизонт, затем повернется – и всю погоду скажет. Затем распределяют, чем сегодня займутся, если погода вносит свои коррективы в уже имеющиеся планы. Я ни разу не помню, чтоб он ошибся.
Потом скажет:
– Ну, с Богом!
И взрослые до вечера «исчезают»…
Вместе с тем самыми запоминающимися всё же являются домашние «посиделки». Это когда вся наша семья собирается на диванах. Любимое место всех детей – папины подмышки! Уткнуться головой, чтоб тебя обняли, и… слушать до бесконечности папины истории, петь все вместе песни или обсуждать книги.
Вот оно! И то обстоятельство, что нет света (тогда его частенько выключали), ничуть не пугало. Мы даже разочаровывались, если его неожиданно включали. На мой взгляд, лучшая атмосфера.
Папа частенько повторял: «Детство – такая штука, что память подкидывает свои “сюрпризы”. Только начинаешь вспоминать об одном, а вспоминаешь совсем другое. Вот и я: только вроде рассказал о чем-то смешном, тут же добавляется и что-то грустное».
Папа
Отношения отца с матерью прекратились, когда мне было лет пять. Он уехал в Москву, а мы остались в одном из русских поселков Чуйской долины Киргизии. Там мы переехали в Старую Орловку, где мать купила за триста рублей развалюху из самана (так называется в тех местах самодельный кирпич). Зарабатывала мать что-то около ста восьмидесяти рублей – теми, послевоенными деньгами. Жили трудно. Понемногу восстанавливали дом, на участке вокруг посадили свой сад, жизнь вроде начинала входить в свою колею. То ли потому, что денег постоянно не хватало, а может, по какой иной причине мать отдала меня в школу-интернат.
Я помню: осень, большое двухэтажное здание, мать держит меня за руку и разговаривает с воспитателем. Звенит звонок, из дверей школы выбегают ребята и девчонки, все в одинаковой форме. И только я один в домашней одежде. Потом мать поворачивается ко мне, говорит:
– Веди себя хорошо.
Она уходит, наплывает чувство чего-то навсегда потерянного, хочется заплакать, но меня успевают опередить. Воспитатель подходит ко мне, говорит:
– Вот твои одноклассники.
Затем также уходит, но уже в школу. Меня окружают ребята, с которыми мы все дружно бежим в котельную. Там топка дышит пламенем, пахнет углем и еще чем-то мне незнакомым. Слышим снова звонок и всей гурьбой бежим в школу. Воспитатель снова подходит ко мне и ведет в комнату, там меня переодевают, и я становлюсь как все. Та же простая школьная форма у нас называлась «рабочая»; ботинки, первые в моей жизни, – настоящие ботинки, а не сандалии. Там же мне дают комплект спального белья, полотенце и ведут из школы в спальный корпус, показывают комнату, которая станет на весь этот год моей, и подводят к кровати:
– Вот твое место.
Воспитатель учит, как заправить постель, и снова отводит в школу. Затем снова звенит звонок, нас ведут в столовую, чем-то кормят, и вновь я попадаю в спальню. В этот день я больше ничего не успел рассмотреть, может, поэтому он так в память и врезался. На следующий нас будит воспитатель, делаем зарядку, умываемся, нас ведут на завтрак, а потом в школу на первый мой урок. В класс входит молодая женщина и говорит:
– Здравствуйте, дети! Садитесь, я ваш классный руководитель, меня зовут Валентина Ильинична Сизова.
Карандаши, тетрадки; полкласса плачет: все хотят домой. Урок прекращается, и нас выводят на улицу, ведут показывать интернат, куда можно, а куда нельзя. У многих на глазах слезы, все друг друга утешают – мы одна новая семья.
Почему-то в первом классе мы между собой практически не ссорились и не дрались, со старшими – сколько угодно, но не между собой. Возможно, это было связано с тем, что первыми, кого мы увидели в этой школе, были именно эти ребята, мы вместе скучали и плакали, у всех было одно и то же. Первые недели летели, как листья. Знакомства, новые чувства и ощущения, всё новое, учитель постоянно только один. Правда, вечерами сменные воспитатели были разными, и если попадался не совсем равнодушный, то нам на ночь даже рассказывали сказки.
В субботу – баня: всех строем, по классам, водили в поселок в километре от школы. Там я впервые и услышал кличку всех учащихся в интернате – инкубаторский! Сейчас я понимаю, что, в сущности, ничего плохого в этом слове нет, но тогда мы дрались, услышав его. Возможно, каждый надеялся на скорое возвращение домой, которое для меня растянулось на долгие годы.
А в воскресенье нас снова вели в поселок. Там я впервые в своей жизни попал в кино – так уж получилось, только песню из этого фильма я запомнил на всю жизнь:
А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, Пускай поет про вас страна, И звонкой песнею пускай прославятся Среди героев ваши имена.
Это мой первый фильм. С этого самого места я понял, что та, домашняя жизнь, с теплом дома, уже для меня никогда не вернется. Спустя годы я напишу стихотворение, которое, как мне кажется, отражает то время, наше общее отношение ко всему происходящему:
Всё самое страшное в жизни своей Я в детстве увидел без близких людей. Родители были, а как же без них, Да только растили руками чужих. И школа моя как тюрьма, интернат, Где триста нас было похожих ребят. Что знаете вы и кому он знаком, Такой вот, простите, родительский дом? Садились за парты, в столовую шли Ребята, девчонки, что всем не нужны. Забота? Неправда, ведь главное в том, Что мы получили, и то, с чем живем. А книжки, и бани, и новый костюм От нас не убрали взрослеющих дум. Обида? Конечно, обида была. Но чем же мы грешны – расти без тепла? Никто вам не скажет из нас никогда Всю правду о жизни за эти года, И я не скажу, вам того не понять, Как нам тяжело обо всем вспоминать. Где с детства всосалось: ты сам по себе В дороге по жизни на этой земле. Неправда, что стали из нас только воры, И шлюхи, и пьяницы, что под забором, Но те, кто сумел не сорваться в пути, Те скажут другому от сердца: «Прости!» Нас жизнь разметала по разным концам, А были ль друзьями? Не знаю и сам. Конечно, там каждый, попробуй-ка тронь, Кидался в защиту на нож и огонь, Но выросли мы, или стали умней, И вот растворились в стране меж людей. Забылись фамилии и имена, И не вспоминаем – так чаша полна. Вот прожита жизнь, ничего не забыто. Любите детей, не несите обиды.
Такое и было мое детство. Конечно, были и всяческие забавы, и шутки, и много всякого, что зовется детством.
Папины рассказы врезаются в мозг и оставляют свой след, меняют сознание и видение мира, отношение к другим и позволяют оценить значение СЕМЬИ.
И это тоже интернат, или рассказ об условиях нашей жизни там, благодаря которым я стал таким, какой есть. Какими мы были? В чем-то разными, в чем-то похожими. Похожими мы были благодаря общему воспитанию – когда «партия – наш рулевой» было основой каждый час и каждый день, и так изо дня в день, год за годом. А вот разными мы становились уже под воздействием среды, которая нас окружала. Уже став взрослым, хотя повзрослели мы очень рано, я понял, как создавался Гитлерюгенд. Я сам – основа ему, только на наш, советский лад, неудивительно, что до сих пор я так реагирую на слова «совок» и «советский».
Это моя жизнь, и пора сказать о ней правду без политической окраски. Ну, может, с изрядной долей эмоций, так как человек, люди – это и есть клубок эмоций, а иначе – это просто стадо.
Да, интернат… Его учителя и воспитатели. Одни из них запомнились на всю жизнь, другие проскочили по ней коротким эпизодом. Без эмоций и воспоминаний, так – вроде был человек, а какой он – добрый, злой или просто случайный в системе образования?
Наш классный руководитель, Валентина Ильинична, наверное, нас по-своему любила, ну, может, не всех, может, не совсем одинаково, но так или иначе это был педагог, вытиравший наши носы, в чем-то утешавший, наказывающий и продолжавший учиться заочно сам. После четвертого класса она не оставила нас, а пошла с нами дальше, но это совсем другая история.
В любой школе самым страшным наказанием бывает вызов к директору – а как же, он здесь главный! Директора в интернате сменялись часто, только на моем веку их было четыре, а запомнился один, самый первый. Это был настоящий педагог и Человек – именно так, с большой буквы.
Хоть и время было уже не военное, но кормили нас, прямо скажем, хоть и регулярно, но не досыта, мы постоянно таскали с собой хлеб из столовой, чтобы потом его съесть. И был один год, когда нас кормили только горохом, этот горох уже даже голодному в горло не лез. Помню столовую, длинные столы, за которые мы садились всем классом, клеенку на них и гороховую кашу в алюминиевой миске. Ты смотришь на нее, потом заворачиваешь край клеенки и в образовавшийся желоб вываливаешь эту кашу, при этом ты слегка начинаешь потряхивать край клеенки, и каша начинает свой путь на колени к соседу. Тот спохватывается, добавляет свою порцию, каша продолжает свой путь к тому, кто этого не замечает и ест и в результате обнаруживает на коленях ведро гороха – смех и слезы, всё вместе. Воспитатель берет тебя за ухо и выкидывает из столовой – до следующего кормления ты свободен.
Я уже не помню, сколько раз мы видели плачущих поварих, которым было не из чего приготовить детям еду. Мы многого не понимали, однако после этих слез давились, но со слезами ели эту кашу. Вот и получалось: мы ревем да едим за столом, а повариха на кухне тоже, глядя на нас, ревет.
Первым всегда не выдерживал директор: получал зарплату, ехал на базар и покупал когда одного, когда двух баранов – и в интернате наступал праздник. Что такое баран? Ну, двадцать пять или тридцать килограммов, а нас-то триста душ, но праздник был, недаром же я об этих днях помню!
Как мы в тот год выжили? Не заболели, не разбежались, а выжили. Во многом в этом заслуга директора школы. Я вот пишу, а сам заново переживаю то время и те ощущения, вот так.
Старшие ребята, а потом и мы, когда стали старше, ходили на канал или на реку и ловили рыбу. Река протекала рядом с интернатом, границей был забор, через который мы лазили. Удочка делалась просто: нитка, кусочек свинца, хворостинка, палочка на поплавок да скрепка из тетрадки для крючка – вот и вся снасть. Ловили на хлеб, на кузнечика или червяка. Немудрено, что с такой снасти рыба часто срывалась обратно, но, так или иначе, наловив ведро или два, несли эту мелочь на кухню, к поварихе, и та варила нам уху, правда, старшим ухи не доставалось – всё отдавалось младшим.
Я сейчас, вспоминая всё это, понимаю: так мы учились человечности. И спасибо этим годам! За то, что мы вынесли оттуда. Там все были свои: русские, киргизы, казахи, дунгане, да и все остальные нации – просто одна большая семья. У которой не было ни отца, ни матери, где младшие слушались старших, за что те платили своим чувством, бывало, что и зря. Это оттуда я вынес свою интернациональность, мне и вправду всё равно, какой человек нации, веры и цвета кожи, для меня важно только одно: какой ты сам. Я просто знакомлюсь, но своим человек становится для меня не скоро, зато потом прикипаю насмерть и разрыв с этим человеком переношу очень болезненно. Но бывают и исключения. Так я находил своих лучших друзей.
Вот история, которая тоже имеет отношение к директору. Мне не нужно объяснять, что периодически во все заведения типа интернатов направлялись всевозможные комиссии и проверки. Так вот, история эта с какого-то боку касается одной из таких проверок.
Я уже писал, что интернат был расположен на берегу реки, и река эта называлась Чу; это на этой реке Чуйский тракт. Может, вы слышали когда-нибудь песни об этом тракте? Кстати, о нем упоминалось в фильме «Живет такой парень». Вот и наша школа стояла на берегу этой реки; речка горная, бешеная, если воды по пояс – не перейти, течение сносит. К воде подходить запрещали, но ведь запретный плод, как понимаете, сладок, тем более что на противоположном берегу колхоз, выращивающий виноград.
Год, о котором я уже писал, был голодным; и вот мы, человек десять ребят, переплыли реку и – в виноградник; естественно, сначала сами наелись от пуза, потом нарвали в школу столько, сколько смогли унести. А как нести? За пазуху много ль положишь? А там одноклассницы да малыши, первый, второй классы, как это их без винограда оставить? Но ведь мы, пацаны, – народ сообразительный, поэтому с собой приперли простыни, на которые и был свален виноград. Потом, по трое – за одну простыню, мы пошли через реку вброд. Камни скользкие, течение сносит, а тут этот виноград, который бросить нельзя. Воды нахлебались, пока перешли, не знаю сколько, но не меньше того винограда, что съели. Зато с пользой: вывернуло всех! Но и виноград сохранили, сидим, трясемся уже на своем берегу. Приходится обсушиваться! В интернат мокрым как идти? Такую взбучку устроят, что мама не горюй. Ладно, просохли. Вот только берег реки крутой, обрывистый, да и винограда в каждой простыне килограммов по пятьдесят, что на троих пацанов, кто простыни тащит, совсем не мало. Вылезли к забору мокрые, как черти, в земле и в песке, но довольные – приперли.
Теперь такая картинка.
Идет проверяющий, пузо вперед, за ним директор, дальше кучка воспитателей, и им навстречу выворачивается наша команда. Все грязные, волосы торчком, впереди вождь краснокожих с подбитым глазом, который приобрел, сверзившись со склона, когда поднимали простыни. Затем караван из трех троек с простынями, на которых переливается всеми красками виноград – блестящий, чистенький, в капельках воды. Встреча и – шок! Причем и у тех, и у других. Стоим, проверяющий спрашивает:
– Виноград откуда, дети?
– С того берега!
– Куда несете, ведь объедитесь?
– Еще и не хватит! Мы ж на всех!
Нас отпускают, и мы продолжаем шествие к столовой, а проверяющий спрашивает у директора:
– Вы понимаете, что это воровство? Что детей могло смыть? Кто будет нести ответственность?
И ответ директора:
– Что я могу сделать, мне их кормить нечем!
Зато сколько эмоций у детворы.
Или еще: сладкого почти не было, давали компот, чай, кисель, но настоящего сладкого не было. Как-то привезли пряники. Не знаю, где они хранились и сколько лет, только разгрызть их было невозможно. Как ели? Берешь камень и идешь в школу, а там на второй этаж, лестница каменная. Садишься на одну ступеньку, на другую укладываешь этот пряник и камнем помаленьку откалываешь. То, что откололось, можно положить в рот и рассосать. За этим занятием меня и застал директор. Далее диалог:
– Ты чем тут занимаешься?
– Ем!
– Что?
– Пряник, вот!
Тот начинает краснеть. Пряники пропадают из столовой навсегда.
Интернату передают большой сад, строят подсобное хозяйство, начинают варить варенье. Жизнь налаживается.
Я продолжу рассказ о своих школьных учителях и воспитателях. Одни из них не имели ни прозвищ, ни кличек, ибо были всеми уважаемы, другие запомнились только по прозвищам.
Так, одного из воспитателей звали Сыщик, и он не зря заслужил такое прозвище. Уж если он сказал тебе, что поймает, так оно и бывало, и неважно, к какому проступку относились его слова. То ли тебя подозревали в курении, то ли какой-то из воспитанников только собрался удрать из интерната, а Сыщик это узнавал – значит, не успеет бедолага шмыгнуть к очередной дыре в заборе, как тот тут как тут, берет за ухо – и к директору на расправу.
Директор сменился, и новый очень быстро получил кличку Хаммурапи, которую заслужил тем, что по жестокости обращения с воспитанниками не уступал своему предшественнику из Древнего мира.
В интернате, как я уже говорил, варили варенье. Хранилось это богатство в подвале под нашим спальным корпусом, там же располагались помещения под овощи. В подвале было не только искусственное, но и естественное освещение. Свет в подвал поступал через окна, для которых были выполнены специальные ниши, сверху забранные металлическими решетками. Такое детальное описание окон не случайно, ибо как-то мы обнаружили, что одна из решеток, закрывающих оконный проем, отвалилась и стала подниматься. Всё остальное доделала детская любознательность. А так как окно в подвал располагалось напротив нашей спальни, то естественно, что первыми, кто это выяснил, стали мы. Почти сразу же мы поняли, что стекло в окне очень просто снимается – далее путь в подвал был свободен.
Первый поход туда позволил разжиться морковью, и два дня наш класс напоминал кроличью ферму или что-то подобное, но хруст стоял постоянный и прекращался только тогда, когда в классе были воспитатели. Потом настал черед капусты; картофель таскали только для того, чтобы его испечь на кострах.
И наконец наступил миг нашего триумфа: мы нашли варенье. Оказалось, что оно хранится в ваннах, обычных чугунных ваннах, которые используют и по сей день. Первым у нас стал вопрос: во что набрать это богатство? Банок у нас не было, кастрюль или иной посуды тоже, ну не в горстях же носить? Первое время пользовались трехлитровой банкой, ее обычно хватало только на один раз для трех десятков мальчишек и девчонок, составляющих наш класс.
Но совесть? Она рано или поздно, но просыпается: остальные ведь тоже без сладкого. Решили немного припрятать для своих, а потом рассказать остальным о найденной тропе к сладкому. Лучше бы мы этого не делали! После того как для класса был сделан основательный запас варенья, а младшие классы накормлены до отвала сладким, о проходе узнали и старшие. В ту ночь набег на подвал напоминал взятие города монголами, шум стоял до потолка, а утром наступило возмездие.
Пришедший поутру кладовщик обнаружил следы злоумышленника, тянущиеся от ванны с вареньем, куда злоумышленник, по всей видимости, упал в темноте. Следы тянулись к окну, затем, по остаткам отваливающихся по пути фруктов, от злоумышленника следы вели в соседний спальный корпус.
Следствием было установлено месторасположение злоумышленника по следам. В спальном корпусе была выявлена сохнущая рабочая форма, а наличие метки на форме привело следствие прямо к злоумышленнику. Под давлением неопровержимых доказательств было получено чистосердечное признание.
Суд был скор и справедлив! Весь интернат был отлучен от походов в кино сроком на две недели. Злоумышленник выдран и сослан на чистку картофеля в столовую сроком на один месяц. Варенье, в количестве трехсот килограммов, было списано в результате протечки последнего из ванны в неизвестном направлении.
В школе начало культивироваться рукоприкладство – лупили часто и с упоением. Лучшие учителя стали увольняться, интернат всё больше превращался в колонию. Учащиеся всё чаще работали на своем участке, выращивали овощи, работали в саду. Часть продукции шла на продажу на базарах. В столовой процветало воровство, старая повариха ушла, а новый повар больше заглядывал на дно бутылки, нежели на кухню. Всё больше детей работали там: чистили продукты, резали хлеб, накрывали и убирали со столов, мыли посуду.
В классах незаметно пропадала та атмосфера, которая царила при первом директоре. На первую линию, вместо дружеских отношений, выходил господин кулак.
Так сложилось, что, если учителю или воспитателю требовалось куда-то отлучиться, они спокойно оставляли меня – ставили у доски, где я часами пересказывал прочитанные в библиотеке книги.
Наверное, нужно пояснить, как я попал в библиотеку. В первые два года я так и не нашел себе друга, с которым бы мог поделиться личным. Может быть, именно поэтому я и выбрал школьную библиотеку. Не знаю, кто ее комплектовал, но по подборке произведений это была совершенно уникальная библиотека. Там было много еще дореволюционных изданий, всё это для меня так и осталось загадкой. К концу третьего класса я прочитал всего Пушкина, Лермонтова, Есенина, Некрасова, Конан Дойла, Дюма, Алексея Толстого. Пробовал осилить Льва Толстого, но споткнулся на французском тексте в полстраницы и потерял интерес. Зато увлекся фантастикой и техникой, добрался до Майн Рида, О. Генри, Ильфа и Петрова, Шолохова, Фадеева. Читал запоем и много, часть из прочитанного, конечно же, не понимал в силу своего видения мира, но был совершенно потрясен «Наполеоном» академика Тарле. Всего сейчас уже и не вспомнишь.
Я уже говорил, что по воскресеньям нас водили в кино; и вот однажды нас повели на фильм «Суриков»; после фильма, пожалуй, так никому и не понравившегося, я заболел – настолько был потрясен сценой смерти дочери художника, его поисками персонажей. Несколько дней я не мог ни есть, ни пить, в результате попал в районную больницу и впервые оказался окружен теплом, какого не видел очень давно.
Я уже не помню, что и как лечили, просто помню ту атмосферу совершенно непередаваемой теплоты и покоя. Руки пожилого врача, мягкие и теплые, добрую улыбку, девчонок-медсестер, вечно хохочущих над всеми, включая самих себя. Еще запомнилась молодая женщина с тяжелым заболеванием сердца. Когда я подходил к ее кровати, она оживлялась, и мы часами напролет болтали. К ней часто приходили, ко мне – никогда и никто. Я запомнил, что вокруг нее постоянно стояли системы, лежали стерилизаторы со шприцами и подушки с кислородом. Тонкие руки с синими ногтями и лицо с доброй улыбкой… Я тогда много чего не понимал. Не понимал, почему мне никогда не запрещали около нее находиться, – в любое время, за исключением процедур, я мог к ней входить. Как и не понимал, почему она одна лежит в палате. Это был мой первый настоящий друг, найденный мной самим. Я помню, что была весна и школа должна была вот-вот закончиться. Я спросил Лиду – так ее звали, – долго ли она будет лежать в больнице. Она помолчала, а потом ответила, что долго.
Вскоре меня выписали и отвезли в интернат, а в голове крутилась мысль: она там одна. Я удрал оттуда и, чтобы не попасться никому из воспитателей, ушел в район пешком за двенадцать километров.
Свой первый страх, по-настоящему сильный, я испытал именно в этой дороге: нужно было перейти через канал по подвесному мосту. Вы, наверное, видели, что собой представляет такой мост? Это четыре троса, с помощью растяжек образующие желоб, по дну которого проложены две доски. Я встаю на этот мост, а он качается весь из стороны в сторону, скрипит, а под ногами ревет вода канала. Такая, я скажу вам, жуть! Я несколько раз, пытаясь пройти, возвращался обратно, а потом вспомнил, что Лида там одна, и пошел просто так, а последние метры, можно сказать, пролетел. Набрал по дороге охапку маков – там их полно, да и, честно говоря, мне больше и нести-то было нечего.
Пришел в больницу, захожу с этими маками через приемный покой. Меня узнали и пропустили. Такого счастливого лица, как в тот раз у Лиды, я больше в своей жизни не видел, ну и просидел у нее целый день. Вечером, правда, приехала милиция, и меня увезли в интернат, где благополучно всыпали по первое число. Через день приехала мать, чтобы забрать меня на летние каникулы.
***
Блистательное воспитание нас, своих детей, в чисто русских традициях, почитание взрослых. А также подготовка к тому, что за пределами семьи возможны «сюрпризы» и ты (будь то мальчик или девочка) должен быть к этому готов, должен суметь противостоять всему, что тебе выпадет. Помнить: мы не прогибаемся и тем более не ломаемся! Отец всегда повторял:
– Верьте в себя и не допускайте в себе уныние. Только в таких условиях всё и получается, а если кажется, что вас приперли к стенке и хотят по ней размазать, проверьте – вдруг в ней есть дверь? Если ее (двери) всё же нет – значит, с тем, кто вас поставил к данной стенке, вы способны справиться! И всегда из любой ситуации есть как минимум два-три выхода. И твоя задача состоит в том, чтобы их увидеть и выбрать один, наиболее правильный.
После были горы Киргизии, степи Казахстана, бескрайние просторы России…
Самым запоминающимся для меня был и остался Дальний Восток – места между Владивостоком и Находкой.
Вот уж воистину: «Творения природы совершеннее творений искусства», – как в свое время сказал Марк Туллий Цицерон, и вряд ли здесь можно (да и нужно ли?) еще что-то добавить.
Здесь неприметные ручейки после дождей становятся полноводными реками, срывающими мосты и опоры. Так и получилось, когда мы прибыли и ночью поехали на такси в место назначения. Мы не доехали: накануне прошел ливень, и на полпути маленький ручеек по щиколотку, бывший таковым до дождя, разрушил мост и снес его в течение нескольких часов, заодно и «подрос» на несколько метров!
Лес – это смешение всех районов нашей бескрайней родины. Рядом можно увидеть и лиственницу, и ель, березы даурские и ребристые, сосны и тут же – дикий грецкий орех, абрикосовые рощи и кедры, и всё это переплетено лимонником, а там вьется дикий виноград! Красота неописуемая! Такое создать могла лишь матушка-природа – остальным это просто не под силу. А тисы, эти яркие представители флоры третичного периода? Почему-то считается, что старейший парковый комплекс из этих деревьев находится в Великобритании и им… почти триста лет! А ведь тисовая роща, расположенная в шести километрах от села Оленевод, намного старше! И высота деревьев не двенадцать метров – пятнадцать! Конечно, роща не парк, но во всём есть свое очарование. Здесь же словно на зависть всем (не верите – посмотрите!) на берегу Благодатного озера, которое расположилось возле самого моря и является любимым местом перелетных птиц, растет эдельвейс!..
Однако в лес нужно углубляться с осторожностью – вместо бревна вполне может оказаться удав, переваривающий добычу, и не только! У меня там создалось впечатление – здесь обитель каких-то мутантов. В лесу наблюдала таких пауков – словно выходцы из фильмов ужасов, размерами конечно. Нередко кажется, что за поворотом вполне реально увидеть и папоротникообразные деревья, и, возможно, динозавров (во всяком случае, если б такое случилось – с моей стороны, вероятнее всего, удивления б не возникло), поскольку некоторые представители той эпохи все еще встречаются в данных краях и вполне уживаются с более «молодыми». Хотите пример? Как насчет уссурийского безлёгочного тритона с мордой головастика и походкой крокодила, обитающего в кристально чистых горных ключах? Или еще одной местной знаменитости, теперь уже летающей – одиннадцатисантиметрового «геликоптера»? Да разве только это?! На территории Приморского края есть места, что называется, на все вкусы отдыха и развлечений: вулканы, озера, водопады, острова с гнездовьями редких птиц и животных, нерестилища рыб, минеральные источники; редчайшие растения, змеи и бабочки… Многие из них занесены в Красную и Зеленую книги! Есть и для любителей старины и мистики – пещеры, в которые можно спуститься без подготовки (правда, не везде), горы, каменные дольмены и, конечно, сопки Брат и Сестра.
А речушки? Вода прозрачная, всего несколько сантиметров, виден каждый камушек. Если вглядываться в ручей – рыбы нет, однако только закинь удочку – рыба есть: вытащишь пеструшку – маленькую, переливающуюся всеми цветами радуги рыбешку. Там, где более глубокие места и можно поплавать, запросто за ногу может укусить бычок – рыба, которая сейчас встречается нечасто и выглядит так: на три четверти – голова с выступающими челюстями, остальное – хвост; глаза навыкате; хватает всё, что влезет в эти челюсти. Такое впечатление, что ей всё равно, справится она с тем, кого пыталась заглотить, или нет, главное, чтоб в пасть вошло, да челюсти сомкнуть, ну а что там дальше – без разницы. Зубы длинные, острые.
Поначалу мы смеялись: «Это не бычки, это какие-то пираньи местного разлива…» Особенно после того, как нашли в луже довольно большую особь (попала туда после разлива реки). Шли домой и заметили в высыхающей луже это чудо. Вот уж точно: ночью во сне увидишь – утром не встанешь. Видели б вы, как мы ее в реку перетаскивали…
Хорошо помню: едем на машине по дороге в лесу. Впереди – кошка. Мы сбросили скорость, едем медленно, а она стоит и… «растет». Подъехали ближе и видим: «киса» превратилась в тигра…
Про морское изобилие можно писать и писать. Как-то мы стояли ранним утром на причале – ждали «Ракету», ехать во Владивосток. Честно говоря, сначала я не обратила на нее внимания, подумала: ну плывет нефтяное пятно и плывет… Зато потом… это оказалась здоровая медуза, больше метра в диаметре (и откуда здесь только взялась таких размеров?)! Да такая красавица: все цвета – от темно-красного до светло-желтого с обратной стороны, оттенки из одного в другой переходят плавно, почти незаметно для глаз. И сама она как будто понимает, что ею любуются, – медленно проплыла вдоль причала, затем очень медленно стала разворачиваться, показывая всю себя, как манекенщица на подиуме, и только после того, как мы имели удовольствие насладиться ее красотой, – ушла под причал. А мы все, просто затаив дыхание, следили за этой демонстрацией природной красоты. Никто даже не подумал, что эта красавица для нас смертельна и что может случиться, если она кого-нибудь из нас «поприветствует» своими длинными щупальцами: учитывая размер, зрелище явно могло стать последним в этой жизни. Всё обошлось. И «манекенщица» была вполне дружелюбна. Зато какая память!
