Внук известного грузинского писателя, лауреата Ленинской премии Нодара Думбадзе. Родился 1 декабря 1984 года в столице Грузии Тбилиси, где живёт и поныне. В 2002 году окончил школу и поступил на факультет журналистики Тбилисского госуниверситета. В это время печатался в газетах «Ахали ганатлеба» («Новое просвещение»), «24 саати» («24 часа») и «Литературули Сакартвело» («Литературная Грузия»). В 2004 году издал сборник прозы «Как бы там, вдалеке», в 2010-м – роман «Камин» и книгу рассказов «Апельсиновый дом». В 2011 году опубликовал роман «Но…» и сборник стихов «Прибило к берегу ракушки». Тогда же в «Литературули газети» вышел рассказ «Что будет потом и после», а в журнале «Литературули палитра» – рассказ «Никогда не цветущие, вообразите себе, кусты апельсинов». В 2012 году был выпущен сборник «Поиграть в автоматки» (десять рассказов и киносценарий). В журнале «Российский колокол» в 2012–2014 гг. публиковались рассказы «Куда-то? За чем-то? Да ну!», «Поиграть в автоматки», «Куда и податься, как не…»; два последние напечатаны также в «Русском клубе» (2013). Исторический роман о царе Ираклии II (2018) стал в Грузии бестселлером. Книга «Москва – Тбилиси» вышла в 2020 году; переведенная на русский язык, это первая книга Нодара Георгиевича, вышедшая в России.
Пустыня, седло, и не помню, что ещё…
Повествование моей истории с самого раннего детства заведёт нас очень далеко, поэтому было бы разумным выбрать для описания тот период жизни, который устроит и писателя, и читателя, то есть будет интересным как для одной, так и другой стороны.
Мне не раз приходилось встречать таких людей, которые эмоционально рассказывают о своём прошлом и делают романтические паузы между предложениями, стараясь придать значимость полученному жизненному опыту. Однако слушатель в это время испытывает совершенно иное состояние: с нетерпением ожидая момента, когда рассказчик наконец умолкнет, он при этом продолжает вежливо смотреть ему в глаза и делать вид, что с интересом слушает собеседника. Часто случается такое в жизни, не правда ли?.. В принципе, чем ворошить прошлое, лучше мечтать о будущем. Я бы сказал, что это даже более перспективное дело! Писательская братия отличается особенной любовью к прожитым годам: каждый из них тоскует по безвозвратно ушедшему детству. Эта привычка водилась и за мной, но в последнее время стал замечать, что постепенно отвыкаю от нее.
В восемнадцать лет я жутко боялся службы в армии. По телевизору в программе «Вестник» то и дело передавали сведения о фактах самоубийства среди солдат и расправах друг над другом с применением оружия. Конечно, на фоне такой информации мне становилось страшно! До двадцати лет я вырос так, что ни один военнослужащий не явился ко мне по долгу службы. Кроме того, учёба на заочном факультете оказалась сплошным удовольствием, тем более что ректором института был отец моего друга детства. Одним словом, в этом деле мне крупно повезло.
С детских лет я был несчастным человеком. Мама умерла тогда, когда родилась моя сестра. Отец – алкоголик. Прошло два года с тех пор, как врачи запретили ему пить, но видеть его трезвым – жуткое зрелище. В течение двадцати четырех часов он ходит с выражением лица только что проснувшегося человека. Я в растерянности и не знаю, что лучше – в пьяном состоянии ему быть или с заспанной физиономией ходить. Думаю, согласитесь, что выбор непростой.
У меня есть младшая сестра. Она необычный человек. Каждый день встает в семь часов утра и по семь раз бегает вокруг Черепашьего озера быстрой трусцой. Но я люблю её не только за это, нет! Что бы ни случилось, она всегда на моей стороне.
Что касается писательства, то я недавно взялся за перо. Написал два романа, один сборник рассказов и сборник стихов. Кажется, не такой уж плохой результат. А вы как думаете?.. О философии я мечтаю по сей день, но ничего не делаю, чтобы стать философом. Знаю, что не хватит терпения (силы воли). Тем более что я думаю так, как думал Николай Бердяев, но, к сожалению, не могу мыслить так, как мыслил он. Ведь между думанием и мышлением есть определённая разница.
Алкоголики в художественной литературе – это в большинстве случаев безденежные люди. В моём случае всё наоборот: у моего отца столько денег, что полки бара в его бассейне сплошь забиты бутылками. А нашему семейному бизнесу по производству туалетной бумаги уж и подавно не грозит разорение до тех пор, пока будет существовать человечество. Моего отца страшно раздражают туалеты, где установлены приспособления для подмывания задниц. «Плохи будут наши дела, если дальше так продолжится», – говорит он, но, кажется, зря переживает.
Особенной любовью к родине я никогда не отличался, но с годами начало расти и это чувство. Я стал играть в регби, полагая, что патриотизм больше всего подходит этому виду спорта. Меня считали перспективным спортсменом, но во время одной из схваток я переломал себе ребра. После этого злополучного дня мне было запрещено даже бутсы надевать. О добыче денег я никогда не заботился – в этом не было никакой необходимости, потому что посреди одной из комнат нашего дома на мраморном столе стояла такая же мраморная ваза, всегда наполненная стодолларовыми купюрами. Удивительно, но нас никогда не пытались обокрасть: мы настолько хорошо защищены, что охранники с автоматами даже меня с трудом впускают в собственный дом. В Тбилиси, за исключением нескольких семей, нас не особенно почитают. Дескать, какие они грузины, если нажили свое богатство на «подтирании задниц»?..
Как это часто происходит, человек никогда не бывает полностью счастливым. Неудачно сложилась и моя личная жизнь. Я влюбился в очень красивую девушку. Зовут ее Маквала. Это исконно грузинское имя. Представляете, чтоб кого-нибудь из девушек моего поколения назвали именем Маквала?!
Она живёт по соседству. В детстве Маквала была девочкой полной, поэтому не привлекала к себе особого внимания. Стыдно в этом признаться, но всё-таки откроюсь: почти каждый раз при встрече с ней я старался не смотреть на её бёдра, потому что у меня… явно портилось настроение.
В один из сентябрьских дней, когда я вернулся после каникул, с удивлением обнаружил, что Маквала стала такой стройной и изящной девушкой, от которой трудно отвести глаза. Через два дня после нашей встречи я понял, что полюбил её. Я признался девушке в любви и подарил ей книгу Бердяева: отец посоветовал подарить что-то необычное. Действительно, Маквала изумлёнными глазами смотрела на книгу. Она и сегодня продолжает ходить изумлённая, так ни разу и не открыв подаренную мной книгу.
Я не спал целыми ночами – ждал ответа от Маквалы. Ответ был неутешительный. «Ты мне не нравишься», – сказала она, бездарно при этом пританцовывая. Когда я внимательно присмотрелся, понял, что она была в наушниках и слушала музыку. До меня едва доносился армяно-американский голос солиста System of a Down. После такого объяснения я недолго, но всё-таки две недели промучился, а потом забыл обо всем. Я отнюдь не сторонник безысходной любви, от которой страдают герои сериалов.
Вновь наступило лето. Я перешёл на третий курс театрального института, несмотря на то, что во мне нет ни капельки актёрского таланта. Когда я понял это, было уже поздно, другую профессию я бы точно не смог себе выбрать.
Листья пожелтели, и улицы украсились тротуарами цвета солнца. Мне никогда не приходилось бывать на море в период бархатного сезона. Говорят, заплыв дельфинов можно увидеть именно в это время – в сентябре.
Я решил поехать в Гонио, чтобы погостить у сестёр Жгенти. Они мои друзья, хоть и девушки. Не знаю, почему я написал «хоть и» – наверное, потому что они представительницы женского пола. Пришлось отправляться одному: Жгенти предупредили, чтобы я не смел ехать к ним в сопровождении какой-нибудь подружки для развлечений. «Здесь тебе не место для оргий», – пояснили мне. Честно признаться, многие вокруг меня думают, что обычный человеческий секс – это оргия. Вернее, им выгодно так думать. А почему – никто не знает!
В тот год Чёрное море не походило само на себя. От обильных дождей оно настолько увеличилось, что уподобилось океану. Дни и ночи быстро сменяли друг друга. В доме я жил совсем один, разве можно было себе представить, что хозяева квартиры доверят мне свои ключи?.. К сожалению, я пользуюсь славой «подбитого ветерком» человека. А интересно, бывают «подбитые дождиком» люди?
Я насочинял, что должен написать роман и мне необходимо пребывать в одиночестве. Наверное, на приютивших меня друзей повлияла названная мной причина и одобрительное отношение критиков к моему первому роману. Как бы там ни было, весь дом на одну неделю стал полностью моим. Да и море – это место, которое творческие люди посещают в поисках музы поэзии, а не прозы. Я решил поступить вопреки традиции, хотя в результате, увы, в дни отдыха не удалось посвятить себя ни тому, ни другому. Одиночество вскоре смертельно надоело, и я сломя голову бросился бежать в Тбилиси. Добирался до столицы на маршрутном такси – отец отказался отправить ко мне шофёра с машиной, придумав в качестве оправдания какую-то нелепую причину.
Около дома я встретил Маквалу. Выглядела она великолепно. Тепло поприветствовала меня и собралась уйти.
– Постой, – сказал я, схватив её за руку. – Я соскучился.
– А я нет.
– Лжёшь.
– Не лгу.
– Поклянись.
– Клянусь тобой! – цинично бросила она в ответ и грубым движением заставила меня отпустить её руку. Взбегая по лестницам, обернулась и на мгновение посмотрела на меня. Этого хватило – я вновь влюбился, и вновь потекла для меня череда бессонных ночей.
Я атеист, но никому об этом не говорю: знаю, что за спиной станут крыть меня благим матом. После прочтения Бердяева я убедился, что атеистов не существует. «Нет человека, который не обожествлял бы что-либо или кого-либо», – писал он и, кажется, верно писал. Я верю в любовь, мне и этого достаточно.
Повзрослев на один год, я захотел стать солдатом. Мне виделось в мечтах, как я в чёрных очках, со слегка прихрамывающей походкой, возвращаюсь с войны – быть может, пострадавшим, но не побеждённым. По-моему, в этом нет ничего странного.
Вчера в дверь чуть слышно постучались. Почему-то ни мой отец, ни моя сестра не поднялись со своих мест.
– Открой, пожалуйста, – попросил отец.
Приоткрыв дверь, я толком так и не успел разглядеть нежданного гостя. В дом вошёл молодой человек в военной форме. Он смотрел по сторонам, как сотрудник банка, специально направленный для взыскания задолженности.
– Что вам угодно? – спросил я.
– Мне? – уточнил гость, высоко подняв брови и приложив к своей груди указательный палец. Он выразил такое удивление, что я растерялся: может, задал ему неудобный вопрос.
– Да, вам! – ответил я уверенно, не желая идти на попятную, и жестом указал, куда ему сесть. В конце концов, надо же было выяснить, зачем он пришёл.
Мундир вошёл и встал посередине комнаты.
– Вас беспокоят из военного комиссариата. Ты готов уже, или к завтрашнему дню подготовишься?
– А что, война началась? – с улыбкой спросил я, хотя в душе мне было вовсе не до улыбок. Незнакомец выдвинул стул из-за стола и сел. Он вел себя совершенно свободно, как будто и до этого часто захаживал к нам в гости.
– Будь готов завтра к семи часам утра.
– Меня отправляют в армию? – задал я идиотский вопрос.
– Да, а что, не пора? – победоносно произнёс отец, обращаясь ко мне.
Гость говорил десять минут, в течение которых я внутренне негодовал и не проронил ни слова.
– До свидания, – попрощался он, учтиво кивнув головой, и исчез.
Сказать правду, для меня этот визит был неожиданным. Ну кто в Грузии в наше время идёт служить в армию?! Между прочим, вчера по телевизору выступил с инициативой один писатель-выскочка: мы, мол, должны брать пример с евреев и отправлять в армию не только юношей, но и девушек. После этих слов я представил себе с автоматами в руках тех девушек, которые большую часть своей жизни проводят в открытых кафе, и меня чуть не стошнило. Не знаю, почему у меня появилось такое ощущение, наверное, оно имело право на существование. В это время я сильно переживал и злился на отца.
– Почему ты ничего не предпринял? – спросил я его раздражённым тоном, когда мы остались в комнате одни. Сестра давно уснула.
– Чего ты требуешь от меня? Я что, всю жизнь за тобой по пятам должен ходить? Чем ты так обеспокоен? Сходишь на два года, увидишь что-то новое в этой долбаной жизни. До каких пор ты должен смотреть на мою пьяную рожу?..
– Никто из моих друзей не идёт в армию! – пожаловался я на своё горе.
– А мне всё равно. Не знаю, как другие, но ты пойдёшь! Короче говоря, скажу прямо: на меня не надейся. Единственный путь избавления – побег. Или, может быть, в лесные разбойники желаете податься?.. Выбирай одно из двух: либо армия, либо побег. На мой взгляд, лучше выбрать первое, – резко сказал отец.
На этом разговор был окончен.
Всю ночь я провисел на телефоне. Обзвонил всех, кого знал, и прощался с ними так, будто собирался отойти в мир иной. Это занятие мне очень понравилось. Я вошёл в роль и говорил людям, что отечество дороже всех благ и что настало время положить голову за родину. Одним словом, геройствовал, как только мог.
Странно, но этим утром рассвет в Тбилиси наступил с криком петуха. Небо было таким ярко-синим, что его отсвет виднелся на асфальте. Издали, за несколько километров от нашего дома, слышался грохот едущей грузовой машины. Дорога пустовала. Несколько бессонных нищих бродило по улицам.
Машина остановилась под моим балконом. Оттуда вышел высокий лысый мужчина в приспущенных брюках и резиновых сапогах. Стоя на балконе, я заметил, как он сделал знак рукой – немедленно спуститься. Я кивнул головой в знак согласия и, прежде чем уйти, стал прощаться с родными мне людьми. Моя сестра крепко спала, я поцеловал её в помятую щеку. Отец, в нижнем белье и тапочках, ждал меня у двери, держа в руках полупустую бутылку пива.
– Уходишь?
– Да… ухожу.
– Буду навещать тебя, – сказал он с улыбкой и обнял меня одной рукой.
Я стоял неподвижно. С улицы донёсся звук сигнала. Мою фамилию и имя объявляли по мегафону.
…Машина еле добралась до военной базы Сенаки. Я думал, что меня кто-нибудь сопроводит на территорию учений, но вместо этого мой багаж бесцеремонно скинули с грузовика и оставили стоять в одиночестве у огромных железных ворот.
Когда ворота отворились, передо мной предстал худощавый мужчина с усами на скелетообразном лице.
– Фамилия! – рявкнул он так громко, что я замешкал с ответом на несколько минут.
– Шубитидзе.
– Имя, отчество!
– Гиорги, Зазаевич, – произнёс я отчество на русский манер.
– На русском здесь не разговаривают! – сделал он замечание.
– Ясно.
– С завтрашнего дня начинается твоя военная жизнь. Я генерал Гелашвили. Будешь жить в седьмой палатке! – бросил он напоследок, попрощавшись со мной так, будто глаза его говорили: «посмотрим, какой ты мужчина».
В палатке царило удивительное спокойствие. Кто чай заваривал, кто книгу читал, кто шёпотом по мобильному телефону разговаривал, а кто спал. Я увидел совершенно другую картину по сравнению с той, которую представлял себе: мне казалось, я попаду в мир беспорядка и бесчеловечного обращения друг с другом, где по вечерам все только и будут заняты разбирательством отношений между собой – кто словесным, а кто физическим.
Когда я вошёл, ребята посмотрели в мою сторону.
– Всем привет! – сказал я.
В ответ никто не поздоровался.
– Вон туда ложись, – указали мне на второй «этаж».
Этот жест мне был неприятен, но я воздержался от комментариев.
Всю ночь я не спал. Ворочался с боку на бок, но так и не смог успокоиться.
Едва я сомкнул глаза, как раздался страшный рёв, который поневоле поднял меня с постели.
– Через минуту всем быть на стадионе! – кричал во всё горло генерал Гелашвили, походя при этом на самого угрюмого гнома из компании Белоснежки.
На стадионе солдат поставили в одну шеренгу, а потом предупредили: здесь говорит только старший по званию – остальным не сметь даже перешёптываться между собой. Сначала нас заставили пятнадцать раз бежать вокруг стометрового стадиона, потом в течение одного часа по сто раз отжаться и по пятьсот раз пресс качать. Ах да, совсем забыл сказать про подтягивание на турнике: оно было равносильно контрольному выстрелу, наносимому нашим ещё не подготовленным к подобным нагрузкам телам.
Так продолжалось в течение двух недель. К оружию нас подпускать не торопились. В командиры назначили какого-то Звиада – цалкинского грека. Не знаю почему, но он ко всем относился довольно цинично и смотрел на всех свысока, а самое странное – всё время кричал. Создавал такую обстановку, которая, честно признаться, напрягала всех, в том числе и меня. Я только и ждал момента, чтобы при первом же удобном случае дать ему по челюсти, да как можно сильнее. Одним словом, цалкинский Звиад был мне не по нутру.
В армии моим лучшим другом стал Гоча. Его койка располагалась прямо под моей. Он рассказывал такие анекдоты, от которых никто не смеялся, но мне почему-то становилось весело.
Генерал Гелашвили, впрочем, как и все остальные начальники, важничал, но вместе с тем был очень добрым по своей натуре человеком: совсем не походил на злых военачальников, которыми изобилуют современные кинофильмы.
Нельзя сказать, чтобы в армии дни проходили быстро. Постепенно я вошёл в форму и тренировался с большей охотой, чем раньше. Научился писать письма, поэтому часто переписывался с отцом, сестрой и Маквалой. Еда была совсем невкусная, только борщ готовили нормально.
– Шубитидзе! Шубитидзе! Выходи на свидание! – так оповестили меня о радостной встрече.
Приехали отец с сестрой. С тех пор, как я начал служить в армии, прошло немного времени, но и этого оказалось достаточно, чтобы сестра показалась мне заметно повзрослевшей. Отец выглядел ужасно: глаза отекли, челюсть тряслась. При его виде непроизвольно вспомнилось лицо Мухаммеда Али.
Мы много говорили, каждую минуту обнимали и ласкали друг друга. Я вдруг почувствовал сильную привязанность и любовь к своему отцу, поэтому расставаться с ним было тяжело. Отец занимает совершенно особое место в жизни каждого человека. Его нельзя ни с кем сравнить. В лице отца перед тобой как будто бы стоит большая, непреодолимая стена, которой с детских лет стараешься доказать свои упорство и стойкость, хотя все попытки заканчиваются безрезультатно. Стена, в свою очередь, подобно взрослеющему человеку, постепенно растёт, и с каждым днем убеждаешься, что имеешь дело с чем-то несравнимо могучим. Потом привыкаешь к его преимуществу над тобой и, раздражённый своей слабостью, безгранично влюбляешься в эту стену. Замечаешь, что жизнь без неё не имеет смысла, и делаешь всё, чтобы дополнить стену несколькими кирпичиками. Хочешь, чтобы она стала более сильной и непреодолимой. А если стена не проявит должной крепости, человек даже может обмануть и убедить себя в обратном, хотя такое случается редко.
– Папа, люблю тебя! – крикнул я вслед ему.
Почему-то мне трудно было произнести эти слова на близком от него расстоянии. Стена ведь издали кажется меньше своего истинного размера. Не могу объяснить почему, но у меня появилось чувство, что я вижу отца в последний раз и в другое время не смогу сказать ему заветное слово «люблю».
Прошло полтора года. Я научился великолепно стрелять из оружия. В цель попадал лучше остальных ребят. Иногда нарочно старался не попасть в мишень, чтобы не задевать самолюбия Гочи: он ревновал к тому, что я был лучше. Настоящие друзья ведь бывают немного ревнивыми… Цалкинский Звиад заметно исправился и старался с нами подружиться – правда, довольно бездарно, но всё-таки старался.
Наступил день нашего отъезда. Наконец-то военная карьера приблизилась к концу. Всю ночь напролёт я думал о том, куда поеду отдыхать. Очень хотелось отправится в Батуми: там портовая набережная ночью блестит и переливается золотистым цветом.
В назначенный день генерал Гелашвили поднялся на трибуну, чтобы выразить нам свою благодарность и произнести прощальную речь.
– Поздравляю вас, солдаты! Поздравляю, сыны Отечества! Вы превосходно справились со своей миссией. Я горжусь, что был руководителем столь патриотичных и талантливых молодых людей, как вы!
Здесь он прервал своё выступление, отпил воды из стакана и глубоко вздохнул. Необычно было слышать от генерала слова похвалы. Гелашвили не походил на самого себя. Явно чувствовалось его сильное волнение. В ту минуту мы и не подозревали, о чём он будет говорить дальше, но было видно, что нас к чему-то готовили.
К Гелашвили кто-то подбежал и передал ему листок бумаги. Генерал посмотрел на листок и нахмурился.
– Сейчас я оглашу фамилии нескольких человек. Объявленные, шаг вперёд!
– Шубитидзе! – первым я услышал свою фамилию.
После меня выступили вперёд ещё десять человек.
Я никак не мог понять, что происходит.
– С сегодняшнего дня вы должны приложить все усилия, чтобы внести свой вклад в спасение человечества. Я уверен, у вас всё получится! Терроризму на Земле будет положен конец. Вам выпало великое счастье: Господь дал вам шанс бороться против зла с оружием в руках.
Во время всей этой тирады я не переставая думал о том, чего хочет от нас этот человек – пусть объяснит в конце-то концов…
И вот моё любопытство было удовлетворено.
– Вы отправляетесь в Ирак! – торжественно провозгласил генерал.
И-рак! Прилетели в Багдад.
Солнце пекло безжалостно. Обеспокоенные жарой птицы прятались в тени деревьев. Мы разбили лагерь у въезда в город, в пустыне Бондро. Скорпионы, волочась по жёлтому песку, оставляли на нем свой след. Ночи были такими длинными, что казалось, будто луна поглотила солнце.
Нам раздали американские автоматы марки M16. Одели в красивую форму светло-зелёного цвета, обули в жёлтые ботинки фирмы «Тимберленд».
Я попал в батальон, в котором был один белый человек, да ещё и грузин – им оказался я.
Когда мы вылетали из Грузии, Гелашвили успокаивал нас, что отправляемся в такое место, где мусульманских террористов даже в глаза не увидим, а бóльшую часть времени только и будем заняты тем, что шутки шутить да дерьмо друг за другом выносить. Одним словом, мы летели в Ирак совершенно не с боевым настроем. Мой друг, Гоча, не попал туда только потому, что имел статус бездарного стрелка.
В пустыне было страшно жарко. Форма намокала от пота и принимала чёрный цвет. Я так загорел, что почти ничем не отличался от своих чернокожих товарищей по оружию. Маквала писала мне письма о том, что всё время думает обо мне и, как только я вернусь, выйдет за меня замуж. Почему-то она считала, что таким образом подбадривает меня, на самом же деле я вовсе не собирался обзаводиться семьёй.
В Ираке мной овладело такое чувство, будто я был рабом, которого насильно заставляют возделывать доселе не вспаханное поле. Так происходит всегда, когда в чужой стране воюешь ради чужих для тебя людей, хотя, честно говоря, в боях мы не участвовали и, как сказал генерал Гелашвили, целыми днями паясничали.
Трудно представить, но мне время от времени поневоле приходилось смотреть на порозовевшие от натуги лица взобравшихся на горшок моих чернокожих сослуживцев. Когда наступало время моего дежурства, я вынужден был выносить и сжигать чужие фекалии подальше от территории военного лагеря. Так делал каждый из нас – правила были такие.
Имел я их правила! В тяжелейшем положении находится солдат, когда не знает, куда и зачем его отправляют, когда не захватывает дух при мысли о защите родины и не бросает в жар от страха перед тяготами этой ноши. Отец писал мне, что если меня убьют в Ираке, то я не просто несчастный человек, а человек без судьбы. Мне было смешно, и в ответ я посылал снятые в лагере фотографии.
Рассвело. Наступил день ненавистного мною дежурства, потому что в течение всего дня, чтобы не чувствовать зловонные запахи, я закрывал половину своего лица до глаз повязкой, сделанной из сложенного треугольником носового платка, что просто-напросто вошло у меня в привычку, но пользы никакой не приносило.
Американский полковник с головой яйцевидной формы крутился возле нас и, раздражённый, отработанным тоном давал указания. Выполнение его приказов было для меня равносильно смерти. Однозначно, я оказался в плохом положении.
Как-то раз я отправился за дровами, а когда вернулся, увидел, что над нашим лагерем светятся какие-то разноцветные лучи. Вооружённые автоматами солдаты выбегали из палаток.
Вдруг между палатками появился всадник. В руке он держал толстую горящую палку. Всадник поднял коня на дыбы и начал что-то кричать на арабском. Удивительно, но у него было такое спокойное лицо, будто он беззаботно выгуливает своего коня по поляне. Седок что-то громко кричал, но когда я присмотрелся к нему, то увидел, что рта он почти не открывает. Всадник более всего походил на призрак, описанный в арабских сказках.
Я бросил дрова и побежал к военной части. В это время наездник кинул объятую пламенем палку на верх палатки. Мы все одновременно начали стрелять из автоматов и засыпали его пулями, но прозрачному призраку пули ничем не навредили. Он снова поднял коня на дыбы и исчез из виду в пыли пустыни.
Впечатление, вызванное этой встречей, описано мной достаточно пространно, но когда всадник ускакал, стало понятно, что его появление длилось лишь одно мгновение.
За полчаса весь лагерь превратился в пепелище. Жертв не было, хотя и лагеря уже не существовало. Помню, когда всадник мчался на своём скакуне, его седло озарило жёлтую пустыню красным цветом. Гелашвили, твою мать!.. Не ты ли говорил нам, что в Ираке будем только шутки шутить да дерьмо друг за другом выносить?! Вот она – твоя истина!
Американцы были бы не американцами, если б не восстановили уничтоженное. Через два дня у нас появились новые палатки, форму и ботинки.
Всадник-мусульманин не давал мне покоя даже во сне. Он предстал перед всеми нами, как сказочный герой, но каким бы странным это ни было, мы не воспринимали его злым героем – настолько искренним, эмоциональным и мужественным было каждое его движение. Не знаю, что там думали остальные, но я ему завидовал. Завидовал тому, что на этой иракской земле никогда не смогу бороться с такой самоотверженностью, с какой боролся он, потому что удостоился великой чести: выполнять самый священный долг каждого человека – защищать родной дом, на который посягнули чужеземцы.
Нам пришлось рыть в земле глубокую яму и тренироваться из окопа в стрельбе по мишени. Яйцеголовый американский полковник казался безмерно возмущённым, даже упрекнул нас: какие вы солдаты, если один человек с палкой в руках справился с десятью вооруженными автоматами людьми… Разве он был не прав? Чуяло мое сердце – близится день столкновения с иракцами, и снова предстанет предо мной, подобно сказочному призраку, тот арабский всадник на своём коне, и вновь просияет его седло красным цветом на фоне жёлтой пустыни.
Ожидание боя лишило меня сна, тщетно пытался я восстановить душевное равновесие. Отец написал мне письмо о том, что в Грузии была трёхдневная война с русскими и осетинами. Когда я прочитал об этом страшном известии, мной овладело такое чувство, будто с одного важного сражения я переключился на ещё более важное сражение, будто на одном месте я уже доказал своё мужество и отправился в другое, более опасное место, где надо показать свои значимость и решимость.
На самом деле я просто обманывал себя, потому что оставил свою родину в час тяжёлых испытаний и оказался здесь, в этой забытой Богом пустыне. Зачем? – Сам не знаю. Возможно, в реальности всё обстояло иначе, но в этот момент я переживал именно такие эмоции.
Издалека донеслось улюлюканье, и вскоре перед нами предстали восседающие на конях мусульмане. Они походили на выросших прямо из песка призрачных воинов. Сокрушитель нашего лагеря, араб на красном седле, стоял перед ними, как военачальник. Он по-прежнему что-то громко говорил на арабском, и, возможно, мне опять казалось, но совсем не раскрывал рта. Мы укрылись в окопе и приложили приклады автоматов к плечам. Страха я не испытывал, но меня беспокоила совесть, как будто мы должны были совершить что-то ужасное и непростительное. «Боже мой! Боже мой!» – тихо повторял я.
Всадники ринулись на нас как оголтелые. Я не смог точно посчитать, кажется, их было девять человек. Яйцеголовый дал приказ, и наши автоматы застрочили.
Иракские воины падали один за другим со своих боевых коней. Лошади ржали не переставая. Над пустыней взвились столбы пыли, и небо стало жёлтым. Мы поменяли обоймы и тяжело дышали. Пот градом стекал по моему лицу, попадал в глаза и жёг их.
Неожиданно для всех впереди промелькнул арабский наездник. Дёрнул коня за уздцы, поднял его на дыбы и метнулся в нашу сторону, как праща. Мы стреляли, но не могли попасть в него. Всадник был от нас так близко, что мы вынуждены были плотно прижаться головами к земле. Араб вместе с конём перелетел через наш окоп. Представьте себе, когда я посмотрел вверх, то увидел не что иное, как крупные яйца этого животного…
На мгновенье воцарилось молчание.
– Вперёд! Вперёд! Догнать террориста! – кричал несколько напуганный яйцеголовый.
Никто не решался сделать даже шаг, мы не могли сдвинуться с места, будто наши ноги до колен увязли в песке.
Трудно сказать, что со мной произошло, но я ощутил прилив рыцарской силы, набрался смелости и выбрался из окопа. Вслед за мной никто не двинулся. Было столько пыли, что я, ничего не видя, пошёл за противником наугад. Когда обернулся, то увидел, что американцы по-прежнему сидят в окопе.
Мне стало страшно в ту минуту, но я продолжил своё шествие, чуть прищурив глаза, и буквально в двадцати метрах заметил тело лежащего на песке скакуна и его всадника. Я встал над ними. Араб смотрел на меня с ненавистью и бранился, причём шёпотом. Я не понимаю по – арабски, но уверен, что он ругался на чём свет стоит. Араб был ранен в живот и держал руку на кровоточащей ране. Ноги коня глубоко увязали в песке. Скакун старался подняться, но безрезультатно. Я приставил дуло оружия ко лбу противника и собирался выстрелить в него. «Боже мой! Боже мой!» – вновь проговорил я. Чувство угрызений совести пронзило всё моё тело и покинуло его вместе со словами обращения к Богу, потом насмешливо посмотрело в мою сторону и медленно отдалилось от меня.
Удивительно, но у заговорившей во мне совести было лицо воинственного араба, истекающего кровью на песке.
Я отбросил оружие и начал копать песок, чтобы освободить коня. Опустившись на колени, по-собачьи стал рыть песчаную землю пустыни. В это время я услышал голоса моих собратьев: они звали меня и, судя по голосам, постепенно приближались ко мне. Времени оставалось мало. Араб смотрел на меня удивлёнными глазами, а американцы были всё ближе и ближе.
– Помоги мне! Не видишь, надрываюсь! – сказал я раненому по-грузински.
Он как будто понял мои слова, приподнялся и вместе со мной начал отбрасывать слои песка. Конь освободил сначала одну ногу, потом другую, а затем привстал. Я посадил араба на скакуна. Красное седло вновь сверкнуло передо мной.
– Давай, беги! Беги! – заорал я и со всей силой ударил ладонью коня по мощному крупу. Скакун понёсся и быстро исчез.
…В течение трёх дней я, выражая сожаление, всем говорил: «Как можно было упустить этого ублюдка!» Американцы успокаивали меня, убеждая, что невелика потеря – остальные ведь все убиты. Я делал вид, что охотно соглашался с ними.
Промчалось несколько дней. Зыбучие пески на холмах пустыни каждый день меняли свои очертания, принимая причудливые формы. Я получил письмо из дома, в котором сестра сообщила печальную весть: отец два дня пролежал в больнице, а потом скончался. Я заплакал. Непреодолимая стена, к удивлению, стала ещё твёрже и больше.
По завещанию отца мне достался в наследство завод по производству туалетной бумаги. Короче говоря, я официально стал миллионером, но мне было больно и обидно за отца, а к туалетной бумаге я был абсолютно безразличен. Пусть запихнет её в свой задний проход любой, кто захочет. Хотя люди именно так и поступают, а как же иначе?..
Наш отряд из десяти человек решил изменить свою позицию и приготовился разбить лагерь в другом месте. Была невыносимая жара, и мы шли медленно, подобно каравану. Яйцеголовый снова шагал впереди остальных и отдавал смертельно опасные распоряжения.
Неожиданно земля слегка задрожала, а потом с такой силой взорвалась, что от чёрного дыма огня небо будто раскололось на две части. Конечности и другие части тела десятерых солдат разбросало по песчаной долине. Только я один остался стоять невредимым. Я был в шоке и, остолбенев, смотрел в небо. Дымовая завеса уподобилась чёрной реке. «Боже мой!» – даже этих слов я не мог теперь произнести.
Откуда ни возьмись появился арабский всадник, поднял своего коня на дыбы и заорал. Рот его был по-прежнему неподвижен. Наездник исчез так же мгновенно, как и появился. Седло оставило на песке свою тень красного цвета.
Я вернулся на родину, в Грузию. Все поздравляли меня с тем, что я остался цел и невредим. «Вот так счастливчик!» – говорили они. Американская и грузинская сторона вручили мне награду за проявленный героизм и при этом отметили, что я человек необыкновенной судьбы.
Какая там судьба?! Да разве могли они подумать, что всё дело не в судьбе, а в арабе, который отплатил мне добром за добро, причём по-своему, по-мусульмански.
С того дня снова заговорило в моей душе чувство совести и говорит по сей день… безостановочно.
