Родился в 1955 году в семье военнослужащего.
С 1972 по 2002 гг. проходил службу на разных должностях в Вооружённых силах СССР и Российской Федерации.
Обладатель Гран-при Международного конкурса «Янтарный берег», призёр и лауреат многих литературных конкурсов. С 2020 года состоит в Интернациональном Союзе писателей (ИСП).
Евгений Витальевич создаёт прозу о настоящих мужчинах, его произведения позволяют противоположному полу лучше понять логику поступков своих возлюбленных.
Шашка
Земля дышала, нагретая дневным солнцем, исходя жаром.
Осязаемый воздух играл столбом мелких частиц на уровне пыльных сапог и с готовностью распадался от каждого нового порыва ветра или быстрого движения солдат на батарее. Ветер дул в спину, и дым от наших залпов на время закрыл поле нашего последнего боя. Вместо привычных запахов войны на позиции остро запахло горькой полынью и незнакомыми цветами – кажется, последние летние отголоски. Даже растения торопятся перед длинной зимой, ценя каждый день ранней осени…
Я запрыгнул на тёмную от времени перевернутую бочку, вытер обильный пот с лица, размазывая чёрную копоть по выбритой коже, сощурился от слепящего послеполуденного солнца и достал из портсигара ароматную турецкую папиросу. Закурил.
С турецкой батареей покончено.
Как и не было её.
Второй день нас преследовали по пятам. Не давая расслабиться и угрожая полной расправой и уничтожением: в плен турки брали только старших офицеров.
В первой волне погони, преследующей отступающий шеститысячный русский корпус, шли турецкие резервисты. Самоуверенные и наглые, они раньше служили в турецкой армии и не знали, что наши новые пушки дальнобойнее турецких почти на версту.
Моя трёхпушечная батарея, оставленная в арьергарде, чтобы прикрыть отход потрёпанного корпуса, накрыла противника, когда они только начали разворачиваться в боевой порядок. Один картечный залп разогнал наступающую пехоту, и я всецело сосредоточился на уничтожении турецких пушек.
Сейчас главное – выиграть время: каждый час бесценен. Наши закрепятся на самой высокой горе, перекроют Шипкинский перевал, и без артиллерии их выковырять будет затруднительно. Конечно, в сорокатысячной турецкой Третьей армии найдутся ещё орудия, но эти уже стрелять не будут. Уничтожены вчистую. Последний залп получился очень удачным и тянул на Георгиевскую медаль для наводчика. Граната попала в повозку с огневым припасом. Громыхнуло громом, и в небо взметнулось огненное облако, слепя глаза. В секунду часть гранат взорвалась сразу, уничтожив всех, кто оказался в пятидесятиметровом смертельном диаметре. Остальные снаряды разлетелись в разные стороны, калеча и убивая и так мечущихся пехотинцев. Поднялась паника.
Для нас появилась короткая передышка. Теперь нужно продержаться как можно дольше, продать свою жизнь как можно дороже. Батарейцы понимали, что тяжёлые пушки в горы не затащишь, но когда, расставляя орудия, увидели, как наших лошадей уводят вместе с уходящими силами, дружно закрестились, зашептали оборонительные молитвы.
– Шрапнельной гранатой заряжай, трубка первая!
Первая – самая короткая, чистим пространство перед позицией батареи. Через пороховой дым, окрашенный заходящим солнцем в разные оттенки красного, тяжело рассмотреть, куда стреляешь. Когда дым рассеивается, солнце слепит глаза, снова промаргивая едкий пот, щурюсь и холодею, видя близкую опасность.
Увлекся уничтожением чужой батареи, обрадовался удачным выстрелам и не заметил скрытый маневр противника: побежавшая было пехота внезапно оказалась гораздо ближе к нашему наскоро сделанному редуту. Турки наступали со стороны заходящего солнца, и я не сразу разглядел бунчуки пехоты низом. Куда подевались резервисты со своими малообразованными офицерами? На смену им явилась кадровая турецкая регулярная пехота, обученная пруссаками, опасная в своей ярости и известная жестокостью атак. Только там лучшие офицеры, которые выучены и прошли муштру на зависть многим колониальным армиям.
– Поторопись, голубчики! – стараюсь крикнуть как можно бодрее, не выказывая тревоги.
От интонации моего голоса зависит быстрота действий. Пушкари по сторонам не смотрят: своих дел хватает. Движения быстры, четки, лишены суеты. Столь многократно повторенные, что можно залюбоваться.
Дождавшись три доклада о готовности, командую:
– Батарея, пли!
Три чёрных облачка раскрываются на фоне солнца.
– Довернуть три деления влево, шрапнельным заряжай!
Много чужих солдат. Не смотрят по сторонам, не оглядываются, головами не вертят. Все в порыве и чуть ли не летят над землей, стремительно струятся к нам темной нереальной волной, понимая, чем быстрее добегут, тем больше шансов не попасть под залп.
– Барин!
Знакомый голос отвлекает. Хмурясь, смотрю вниз. Верный Прохор, мой вечный нянька по жизни, дёргает за полу сюртука. Смотрит испуганно то на меня, то на приближающуюся пехоту. Глаза стекленеют – понял, он же опытный солдат, губы трясутся, но справляется со страхом.
– Барин, Христом-Богом, наденьте, – в руках дядька держит белую папаху.
Кристальная белизна овчины отрезвляет.
Мне становится жалко старика, быстро принимаю решение.
– Вестовой, слушай мою команду! После залпа возьмёшь орудийный замок. С вахмистром – к нашим. Постарайся уцелеть. Прошу тебя, старик, беги. Командованию расскажешь про батарею, ну и сам знаешь ещё кому.
– Ваше благородие, Иван Матвеевич! Мне уходить от вас никак нельзя.
– Пускай душа твоя останется со мной, а сам ноги в руки – и в штаб или к первым офицерам. Выполнять!
– Одень, барин!
Прохор грохается на колени, рыдает, но папаху держит в поднятой руке. Что за блажь?! Впрочем, папаха защитит лучше фуражки. Надеваю, коротко киваю дядьке, заставляя начать двигаться под взглядом, и отпускаю, теряя из вида.
– Батарея, пли!
Орудия содрогаются в последний раз.
– Орудийные замки снять. Вахмистр Кутавой с ординарцем, доставить замки полковнику. Разбирай, братцы, оружие, готовсь к рукопашной, – говорю как-то устало и буднично.
– Простите, братцы, коль что не так было,– отбросил ненужную фуражку, поклонился и перекрестился на две стороны.
– И ты нас, вашбродь, прости. С нами Бог! – закричали наперебой пушкари и встали, примеряясь кто к баннику, кто к кривому артиллерийскому кинжалу бебуту. А унтер Сидоров, скоро организовавшись с двумя десятками канониров, уже начал стрелять из карабина Бердана.
– Ваше благородие! – Вахмистр стоял навытяжку. У ног мешок с замками. – Дозвольте остаться. Кого помоложе пошлите. Я-то пожил.
– Кому ж я замки могу доверить? Тебя, Кутавой, сколько лет учили, а теперь нового некогда учить, видишь, голубчик, как вышло. Один замок Прохору и бегом, родненькие, пока можно. Выполнять, живо!
Ну что ж. Умирать так умирать.
Побольше бы с собой прихватить – одна мысль. Сноровка есть, лишь бы шальная пуля не нашла. Шевельнулась слабая надежда на казачью полусотню, спрятанную в балочке. Но нет, не успеют лихие рубаки. Раньше им нужно было отвлекать. Изменить положение, ввиду малочисленности, они не могли, но была надежда, что за манёвром казаков мы сможем отойти.
– Эх, Матерь Божья, Царица небесная, спаси и сохрани, – губы зашептали молитву. – Ангел-хранитель, не оплошай, проследи, чтоб там попал куда положено… Если и грешил, то смертью своей в чужой земле должен перекрыть все свои беззакония…
Спрыгнул с бочки, вынул из кармана горсть патронов, вытащил из кобуры «веблей».
Шесть заряженных смертей?.. Пять?.. Допускаю, что разок промахнусь. Больше не могу себе позволить.
Справа над насыпью обваловки, ненавистной брусникой показался бунчук.
– Один, – сказал я, глядя, как брусничным соком брызнуло из-под чалмы. Солдат выронил османский штандарт – бунчук упал на нашу сторону, зарываясь конским хвостом в пропитанный кровью песок. На верхнем конце древка тускло блеснул полумесяц. Затоптали.
Два, три, четыре, промазал… пять. Левым большим пальцем сдвинул замок вверху револьвера, он переломился, как охотничье ружьё, выбрасывая стреляные гильзы.
Спокойно, поручик, не тряси рукой, шесть новых смертей на боевом взводе. Теперь крутись как чёрт, со всех сторон рубка. Перезарядить больше не дадут.
– Шесть!
Турки валят со всех сторон, стреляя из американских ружей с искривлёнными, как у ятаганов, лезвиями штыков. Телами завалена вся позиция. Раненые стонут и кричат, хватаясь за живых. Ползают в поисках укрытия. Проклинают на русском и турецком. Смешались языки. Стерлись границы. Вокруг понятные слова.
С двух сторон набегают неприятели со штыками, нацеленными в мой живот. Кричат, брызгая слюной. Их ненависть подхлёстывает рефлексы. Левого сваливаю выстрелом в грудь.
– Семь! – кричу сам себе, падая в его сторону, разворачиваясь и понимаю: не успею.
Понимает это и неприятельский солдат. В глазах вспыхивает адское пламя, злобная усмешка кривит рот. Торжествует. Почувствовал победу. Словно Турция победила Россию и нами двоими решится исход великой битвы. Радуется.
Вдруг у турка появляется аккуратная дырочка под глазом. Его винтовка по инерции летит в меня и втыкается в то место, где я только что лежал. Пехотинец как подкошенный валится снопом. Как так получилось?! Кто стреляет?..
– Молодец! – хвалю сам себя. – Откатился вовремя. Пока неплохо получается. Встаю на колено. – Восемь, девять… – револьвер дёргается в руке.
Распрямляюсь и поднимаюсь в полный рост. На ногах.
– Десять.
Турки лезут только справа. Казаки всё-таки сработали. Кричу:
– Отходим, братцы!
Только мало кто слышит – бой рассыпался на части. Какие-то хрипящие кучки. Шагах в пятнадцати двое батарейцев работали как áглицкая машина. Один банником сбивал в сторону винтовки, второй кривым бебутом, как серпом, подрезал под коленом переднюю ногу атакующего. Шаг назад – очередной турок верещит, катаясь по земле, мешая сотоварищам. Стреляю в того, кто сзади к ним крадётся.
– Одиннадцать, – успокаиваю и этого хитрого турка.
Патронов больше нет. Курок щелкает вхолостую.
«Веблей» летит в голову набегающего турка. Шашку вон – не успеваю замахнуться, два турка поймали по пуле. Выстрелов не слышно… кто же это так ловко стреляет?.. Ладно, жив буду – разберусь. Пока мне удача.
Шашку в ножны. Быстро подбираю винтовку супостата. Счёт на секунды. Лёгким, почти незаметным движением отбиваю нацеленный в грудь штык. Тут же левая нога впереди в сторону, и всаживаю свой штык под верхнюю пуговку басурманского мундира.
Двенадцать.
Сколько же вас!
Слишком сильно отбив вправо, трачу бесценное время – и снова колю под пуговку.
Тринадцать.
Один за другим валятся ещё двое от неизвестных стрелков. Заметив непонятное оживление или обратив внимание на крики солдат, ко мне направляется офицер на лошади. Тут не разгонишься, а конных только необстрелянные боятся.
Винтовку наперевес. Два шага влево, два вправо, пусть думает, что тоже боюсь. Дядька – наставник в юнкерском училище – на всю жизнь вбил порядок действий и в строю, и один на один. Шашечкой своей замахивается… ему бы коня остановить и боком развернуть. Тогда, правда, тянуться нужно будет, чтоб достать, а он грудью конской сбить меня решил, вот туда и штык, приклад в землю упереть.
Жду, в какую сторону он завалится. Влево. Вправо вперёд, чтоб между лошадиных копыт оказаться. Теперь – шашка в дело. Вырывая шашку из ножен, продолжаю движение, режу по ноге, уходящей за падающую лошадь, – чуть выше сапога.
Рана не смертельная, однако офицер теперь мне не соперник. Мой клинок вверху, наступаю на лошадиный бок – жалко лошадку! – опускаю стальную полоску. Метил под ухо, ниже чалмы. Басурманин вскинул руку в попытке защититься, перерубил руку, рассёк лицо, пришлось ещё уколоть над воротником.
А шашка у иноверца хороша! Поменяемся, Муса?.. Или Иса, или как там тебя звали.
Четырнадцать.
Подобрал оружие. Ухватистая шашка в такой свалке сподручней. Огляделся. На позиции осталось две активные кучки. Два десятка батарейцев бежали в гору, в сторону наших. С той стороны сверкнули две вспышки, сзади предсмертный хрип: ещё два трупа. Из-за валуна, метров триста выше, поднялась фигура в черкеске. Заливистый свист и крик:
– Поручик! Господин поручик… Сюда!
Погодите, ребята. Из кобуры поверженного вынимаю такой же «веблей», как у меня был. Модель только немного другая. Расчётливо разряжаю в ближайшую «кучку». С каким-то особым удовольствием.
Двадцать.
Из распавшейся свалки тел выскочил мой фейерверкер второго орудия, до самых бровей залитый своей и чужой кровью. Улыбается, не веря в чудо.
– Бежим в гору! – кричу ему. Солдат благодарно хрипит и кивает, что понял.
Нас не преследовали. Лениво постреливали. Мазали. Я держал к камню, откуда кричал казак. Сердце лихорадочно застучало, ожидая встречу. Слишком таинственным казался снайпер.
Казаков было двое. Лошадей на время своей засады они уложили за камни. Запрыгнув в сёдла, крикнули, чтоб мы хватались за стремя. Бежать, когда тебя тащит прекрасное ухоженное животное, легко. Приноровись к лошадиному ходу и только ноги поднимай.
– Прости, ваше благородие, седло не предлагаю. Конь тебя не подпустит, а времени в обрез. Дядька ваш нас нанял оборонить, золотом обещал расплатиться.
– Погоди, дай отдышаться. Да и солдатика моего перевязать нужно.
Турок мы видим, конных у них нет. Погоня не грозит. Казаки спешились, один занялся фейерверкером. А я хорошо их рассмотрел. Прекрасные лошади, отличное оружие и потрёпанные, латаные-перелатаные черкески. На ногах какие-то чуни из свиной кожи щетиной наружу, столетние папахи.
Пластуны! О ловкости и меткости этих людей в армии сказки рассказывали. Каждый командир хотел заполучить под свою команду как можно больше казачьих частей, хотя командовать ими было сложно. О дисциплине не шло и речи. Можно было только ставить задачу и хвалить за выполнение.
Приходили кубанские пластуны в казачьи части добровольно. Они не подчинялись никому: ни армейским офицерам, ни своим сотникам и атаманам. В казачьей сотне на войне находилось от пяти до десяти пластунов. Если боевая задача была трудна для казаков, обращались с просьбой к пластунам. Эти ребята обязательно придумывали какую-нибудь гадость для противника. Отравить или угнать табун лошадей и оставить неприятельское войско без коней перед наступлением. Застрелить в глубоком тылу вражеского генерала и раствориться без следов.
Во время боя несколько пластунов занимали позиции, с которых без промаха отстреливали командиров или вражьих артиллеристов. Воевали не только дерзко, но и ещё с издёвкой над врагом. Днём пели песни под мандолину, занимались своими лошадьми и оружием, а по ночам вырезали турецкие караулы, перед уходом поднимая панику среди турок. Один раз приволокли с полтора десятка вражеских мундиров, вывешенных для просушки. В другой – котёл с почти готовой кашей. Это не для урона, для куражу.
– Так что тебе дядька обещал?
– Перстнем золотым прельстил.
Откуда у Прохора перстень, интересно.
– Может, это подойдёт? – из кармана достал золотой портсигар, подарок отца в день получения офицерских эполет. – Только он с надписью.
Казак взвесил на ладони массивный прямоугольник.
– Не жалко? Видать, дарёный.
– Отец с рождением русского офицера поздравлял, а сегодня я как заново народился.
– Жив отец?
– Два года как… – Мы оба перекрестились.
– Тогда не возьму. Беречь такие подарки полагается, память об отце священна. Ты, поручик, уразумей: не за золото мы пошли. Богатство – это не для нас. Не каждый холоп так за своего барина просит. Любопытно стало! Да и ты не плошал: один был в белой папахе, вертелся чёртом, геройствовал, терял тебя не раз. Рад, что вышел из рубки целым. Вот папаху твою взял бы! Где она?
– Нет. Утерял… – растерянно пробормотал я.
Пластун усмехнулся в усы, но вернуться не предложил. Я посмотрел на его поношенный головной убор.
– А давай так: я у тебя папаху куплю. И нравится мне она, и память о тебе будет. Да и негоже мне, офицеру, без головного убора, не ровён час на доклад вызовут.
Я вытащил все ассигнации, что были в кармане, и протянул довольному казаку.
– На память, вашбродь! Утерянную, бог даст, добуду, а пока носи, – снял и отдал мне.
– Барин, Иван Матвеевич! Живой! – Прохор не столько сбегáл вниз, сколько старался не набрать скорость.
– Змейкой, змейкой беги! – крикнул ему казак. – А то до Плевны не остановишься.
Старик скользил по жухлой траве, путался в корнях сухого бурьяна, готовый упасть и сломать себе шею. Каждый раз я не выдерживал, прикрывал глаза и морщился, открывая их с неохотой, медленнее, чем полагалось.
Обошлось. Молодой казак, стоящий рядом, одобрительно засмеялся и покрутил головой, восхищаясь чужой прыткостью, не свойственной столь почтенному возрасту. На последних метрах солдатское кепи слетело с головы дядьки, когда тело изогнулось под немыслимой дугой. И головной убор он водрузил на седые кудри уже в колючих фиолетовых репьях.
Верный слуга прижался к груди. Горло стиснула спазма.
– Зачем же ты бежал, как Буцефал двуногий? Мы же сейчас подниматься начнём, – как можно ласковее спросил я, пытаясь отодрать с грубого сукна кепи первый репейник.
Глупая затея не удалась. Цветок упирался всеми колючками, материя трещала. Оставил так. Какая-никакая маскировка.
– Терпеть мочи не было. – Глаза старика были полны слез, губы тряслись. – Цел ли, батюшка, не ранен?
– Не кручинься, Прохор. Самым замечательным случаем, цел. Вот казаки сильно выручили. Без них ни за что бы не выбрался.
– Не прибавляй, вашбродь, – казак отмахнулся от крылатого насекомого, отгоняя божью тварь от носа своего. – Ты и сам, поручик, скор, – как вьюн крутился. Видел я. Приметил. Однако теперь расходятся наши дороги на этом месте. Дальше сам доберёшься. Нас товарищи вечéрять зовут.
Оглядевшись по сторонам, ничего не заметил – где сотоварищи казака и куда они его на обед приглашают. Стало интересно, словно ребус решаю.
– Ты не головой верти, кулеш носом чуять треба! – подсказал служивый, показывая, как надо правильно дышать носом: шумно и морщить посильнее.
– Точно, – я рассмеялся. – Вон, оттуда вроде ветерок приносит.
– То-о-чно! – передразнил казак досадливо. – Вон откуда… – показал пальцем в абсолютно голое место в другой стороне.
Правду он говорил или опять поддразнивал, так и осталось для меня загадкой.
