Литературным творчеством увлёкся уже в зрелом возрасте. Опубликовал пять стихотворных сборников и 19 книг прозы: «Потерянное детство», «Встреча через полвека», «На заполярной широте», «Под северным небом», «В Туруханской тайге», «Чёрная пурга», «Наши студенты в Америке», «Семья фронтовика» и другие.
Печатался в журналах «Сибирский Парнас», «Российский колокол», «СовременникЪ», «Охотничьи просторы», «В мире животных», «Охота и охотничье хозяйство», «Юный натуралист» и других.
Потерянное детство
(главы из повести)
До Великой Отечественной войны наша семья проживала в городе Анапе.
Война началась неожиданно, ночной бомбёжкой города. Утром мы узнали, что в центре разрушено много зданий, есть убитые и раненые. По радио сообщили, что немцы, не объявляя войны, напали на Советский Союз; на западной границе нашей страны идут ожесточённые бои. Соседи собирались в кучку на улице и обсуждали эту страшную новость, а мы, ребята, старались находиться поблизости, чтобы слышать разговоры старших. Все сходились во мнении, что война долго не продлится.
Вскоре началась мобилизация военнообязанного населения. Папа, как многие мужчины города, ушёл на фронт. Новый дом, который он собирался строить, остался в мечтах, мне не удалось топтать саманное месиво. Светлая сторона детства закончилась в девять лет.
На руках у мамы остались трое детей и бабушка. Часть мужской работы мне пришлось взять на себя. Ходить за питьевой водой к колодцу, который находился посредине нашего квартала, входило в мои обязанности. Мама просила меня носить по половине ведра, но я всегда набирал по полному ведру и нёс его, изгибаясь набок. Ведро иногда ударялось о ногу, и вода расплескивалась, обливая мои босые ноги, к которым моментально прилипала пыль.
В Анапе очень тёплые зимы. Я ни разу не видел снега. Зима была сырая, с пронизывающим ветром. Я всегда вспоминал снежные зимы на Урале. Мне хотелось одеться теплее и покататься на лыжах. В качестве топлива обычно использовали стебли кукурузы, камыш, отходы маслобойного производства. Для отопления дома мама привезла несколько мешков шелухи от подсолнечных семечек и большие глыбы каменного угля. Мне приходилось каждый день отбивать обухом топора кусочки угля и приносить в дом.
Однажды, подойдя к колодцу, я услышал шум над головой. Посмотрел в небо и увидел над собой немецкий бомбардировщик с чёрными крестами на крыльях. Летел он очень низко, и мне показался застывшим на одном месте. Внезапно из него посыпались бомбы. Издавая страшный вой, они летели на меня. Я не знал, что они по инерции долетят до Морской школы, которая находилась в сотне метров от колодца. Страшно испугавшись, бросился под забор и улёгся на колючки и крапиву, выбирать место не было времени. Мои действия не были инстинктивными: по радио постоянно проводился инструктаж с жителями, как себя вести в случае налёта вражеской авиации. Моё сердце замирало в ожидании падения бомб и своей смерти. К моему удивлению, бомбы разрывались на территории Морской школы, подо мной только тряслась земля. Когда закончилась бомбёжка, я набрал в ведро воды и пошёл домой. Мои руки и ноги дрожали, а сердце учащённо билось. В памяти, как фотография, сохранился самолет с чёрными крестами на фоне чистого голубого неба.
В магазинах начались перебои с хлебом. Мне приходилось подолгу стоять в очередях. До сих пор помню цены на хлеб. Тёмный стоил девяносто копеек, а самый белый – два рубля семьдесят копеек. Как-то выстоял я длинную очередь, и передо мной хлеб закончился. На прилавке оставалось несколько обрезков белого хлеба. В то время хлеб продавали на вес. Продавщица спросила:
– Мальчик, будешь покупать обрезки?
Я молчал, обдумывая: брать или не брать. Бабушка велела купить хлеб по девяносто копеек. В это время женщина, стоящая за мной, сказала:
– Я возьму обрезки.
Продавщица взвесила ей обрезки. Я вернулся домой без хлеба. Рассказал об этом эпизоде бабушке. Она погладила меня по голове и сказала:
– Не переживай, будем есть борщ с мамалыгой. Впредь будешь умнее.
Впервые мы обедали без хлеба. Я осознал свою оплошность и запомнил её на всю жизнь. Мамалыга – это густая каша из кукурузной муки. Когда кусок её держишь в руке, она дрожит, как студень.
Недалеко от нашего дома, на соседней улице, находилась Морская школа, где готовили моряков для Черноморского флота.
Фашисты с первых дней войны методично, по ночам, бомбили этот объект. Первоначально мы с интересом наблюдали за ночным небом, по которому шарили лучи прожекторов. Иногда в пересечение лучей попадал вражеский самолёт, тогда начинали стрелять зенитные орудия. Когда сбивали немецкий самолёт, лучи прожекторов сопровождали его до места падения. Ликовали все. Утром спешили посмотреть на сбитый вражеский самолёт.
Вскоре интенсивность бомбёжек увеличилась: бомбы часто падали на жилые дома. Начались бесконечные похороны мирных жителей. По городу были вырыты бомбоубежища. В саду соседей, через дорогу, было построено общественное бомбоубежище. При объявлении воздушной тревоги все соседи собирались в нём. Женщины тихо переговаривались, их тревожные разговоры бередили души ребят. Все мои друзья сильно изменились, у всех появились новые обязанности, о прежних играх не возникало и речи.
Однажды бомбы упали вблизи бомбоубежища. Когда стихла стрельба зенитных орудий, дядя Коля, не дожидаясь отбоя воздушной тревоги, вышел из укрытия, чтобы посмотреть, целы ли стёкла на веранде его дома. В это время напротив дома разорвалась бомба, и осколком дядя Коля был убит. Утром все соседи собрались в его доме. Пол веранды, залитый кровью, где осколок сразил дядю Колю, был вымазан карболкой. Я до сих пор не могу переносить этот запах – он напоминает мне смерть.
Бегать каждую ночь в бомбоубежище через дорогу было неудобно, и мы с мамой вырыли в саду траншею глубиной метра два, накрыли досками и засыпали землёй. В доме, в углу, лежали узлы с вещами, которые мы брали с собой в бомбоубежище, чтобы не остаться раздетыми в случае попадания бомбы в наш дом.
Налёты повторялись каждую ночь. О приближении немецких самолётов жителей по радио предупреждал диктор: «Граждане, в городе объявлена воздушная тревога, всем необходимо укрыться в бомбоубежищах и траншеях». Свет зажигать во время воздушной тревоги запрещалось. Мама будила нас, в темноте одевала Нину и Гену, мне давала в руки узел с вещами, и мы бежали в бомбоубежище. Каждый раз, когда бомбы разрывались недалеко от нашего убежища, моё сердце сжималось от страха. Я вспоминал о карболке в доме дяди Коли. Если бомба попадёт в наше укрытие, его зальют карболкой. Мама велела нам раскрыть рты: считалось, что так можно не оглохнуть. Бабушка, сидя на узле, крестилась и молилась, прося Бога спасти нас и сохранить. При разрывах бомб земля осыпалась со стен убежища, попадала за воротник рубашки, и это усиливало страх.
Домой мы возвращались утром. Окна дома представляли жалкое зрелище: стёкла были разбиты воздушной волной, их осколки качались на приклеенных полосках бумаги и тряпиц. Все жители приклеивали на рамы и стёкла крест-накрест полоски бумаги, которые удерживали разбитые стёкла, чтобы они не разлетались по комнате. Со временем окна нашего дома забили фанерой и досками.
Мне памятен такой случай. Мама была на работе, бабушка оставила со мной брата и сестру, а сама ушла в поликлинику. После её ухода была объявлена воздушная тревога – фашистские самолёты бомбили город. Мама прибежала домой, нас застала в бомбоубежище, бабушки дома не было. Она поспешила в поликлинику. Поликлиника и близлежащие жилые дома были разрушены, оказалось много погибших и раненых, слышались стоны и плач. Работники поликлиники, оставшиеся в живых, оказывали пострадавшим помощь. Бабушку мама нашла в кювете контуженной. Этот случай окончательно убедил её в том, что детей и бабушку надо увозить из города.
Прошло много лет, но события той поры постоянно тревожат мою память.
Варваровка
Мама в то время работала в районном отделе народного образования и попросила, чтобы её перевели работать в село Варваровку, где была вакансия учителя в школе.
Варваровка находилась в двенадцати километрах от Анапы. Село раскинулось по берегам небольшой речки, правый берег её переходил в склон Кавказских гор, на котором росли виноградники, выше начинался густой лес. На левом берегу реки виднелись бескрайние поля, засеянные пшеницей.
Добрались мы в село на подводе. Нас встретил председатель колхоза, предоставил жильё. Это был энергичный молодой мужчина. Все уважительно звали его Кузьмичом. Позже, когда я посмотрел фильм «Кубанские казаки», мне показалось, что Кузьмич был похож на главного героя фильма. Да и вся жизнь в колхозе очень напоминала жизнь, отображённую в фильме. Его жена, Тамара Ивановна, была директором школы. У них росли две дочки, младшая – моя ровесница – училась со мной в одном классе.
В школе было четыре класса. Каждая учительница вела по два класса одновременно. В мамином классе в левом ряду сидели четвероклассники, а в правом – второклассники. Мама была доброй, но требовательной учительницей. Кроме школьных уроков, организовывала различные мероприятия. Мне памятен сбор посылки для детей, эвакуированных с Украины в Сибирь. Коробка была заполнена тетрадями, карандашами, ручками, перьями для ручек, учебниками и чернильницами-непроливашками. Всё это было куплено в единственном сельском магазине. Всем классом ходили на почту отправлять посылку.
В селе было тихо, текла спокойная жизнь, но постоянно слышались разрывы бомб, доносившиеся из Анапы и Новороссийска.
В одну из ночей покой в селе был нарушен двумя сильными взрывами на склоне отдалённой горы. Взрывы были такой силы, что в домах тряслись стены и дребезжали стёкла. Утром, отправляясь с ребятами за травой для коз, я узнал, что с фашистских самолётов были сброшены бомбы. Козы очень любили траву, которую мы называли берёзкой. Трава вилась длинными плетьми по склону холма, образуя сплошной ковёр. Её цветы напоминали рупор патефона. Срезать её было очень легко. Серпом делался надрез по зелёному ковру, затем, подрезая корни серпом, траву скатывали в рулон и укладывали в мешок. Накормив коз свежей травой, мы гурьбой отправились смотреть место падения бомб. На крутом склоне горы, поросшем лесом, уже была проложена тропа. Первопроходцы прокладывали её с топорами в руках. Нам навстречу попадались селяне, уже побывавшие у места падения бомб. Добравшись, мы увидели огромную воронку глубиной несколько метров. По бокам воронки торчали огромные камни. Мне приходилось видеть воронки от бомб на улице в Анапе. Они были глубиной чуть больше метра. Здесь глубина была такова, что я побоялся спускаться в неё. Вокруг на несколько метров лес был срезан осколками бомбы и выброшенными из воронки камнями. Дальше лес был повален взрывной волной. Я взял с собой осколок бомбы. Он представлял собой кусок металла толщиной около сантиметра с острыми рваными краями. Много лет спустя, вспоминая эту воронку, я мог представить себе, какие разрушения наносили такие бомбы Новороссийску, который немцы постоянно бомбили, но полностью захватить не смогли. Сопротивление на цементных заводах продолжалось до освобождения города нашими войсками.
В лесу было много крупных черепах. Одна была такой величины, что Лёша, мой сосед по дому, захотел на ней прокатиться. Он сел на неё и поджал ноги. Черепаха не хотела его везти, спрятала в панцирь голову, ноги и спокойно ожидала, когда её оставят в покое.
Вспоминая этот эпизод, я думаю: почему немецкий бомбардировщик не сбросил бомбы на село? Вероятно, самолёт был подбит нашими зенитными батареями и не смог долететь до Новороссийска, для бомбёжки которого предназначались эти бомбы.
Наступили летние каникулы. Я закончил второй класс. Интересы и занятия сельских ребят отличались от занятий городских ребят. Весной и летом мы ходили на виноградники собирать жуков-вредителей. Жуки были очень похожи на слонов, которых я видел в зоопарке в Москве. У них был длинный хобот, голова и корпус как у слона, только в миниатюре, и цепкие ноги. Жуков мы складывали в бутылки, затем несли в ветеринарную лечебницу, где ветеринар записывал в журнал, сколько каждый из нас их собрал. За двести пятьдесят собранных жуков начислялся один трудодень. Осенью мы собирали колоски на колхозных полях. За эту работу, как и за жуков, нам начисляли трудодни. Я заработал десять трудодней и получил банку мёда. Это был мой первый заработок для семьи.
Сельских ребят с раннего детства жизнь приучала к труду. В их обязанность входило пасти коз или ходить для них за травой. Вскоре мама купила двух коз, и я был принят в большую компанию пастухов. От них я научился копать корни солодки, которые можно было сосать (они сладкие), находить съедобные луковицы неизвестных мне растений и многому другому. В период уборки хлебов очень нравилось наблюдать за работой молотилки. Она казалась огромным зверем, издающим рокот, в пасть-бункер которого женщины вилами бросали снопы, освободив их предварительно от перевясла – жгута, скрученного из стеблей пшеницы. Этот «зверь» моментально их поедал, выдавая с противоположной стороны солому, а сбоку сыпал зерно в подставленные мешки. Снопы привозили на длинных, высоких телегах, которые назывались арбами.
До села дошли слухи, что немцы заняли Анапу. Всё мужское население села ушло в партизаны. Колхоз был зажиточным, имел свой винный завод, свою маслобойню. Перед уходом Кузьмич раздал колхозное продовольствие населению, нам досталось два мешка кукурузы, бутыль подсолнечного масла и бутыль вина – рислинг. Бабушка расходовала эти продукты очень экономно, и нам удалось прожить с ними целый год.
Оккупация
Румыны заняли село без единого выстрела. Автотранспорта у них не было – приехали на множестве телег. С населением вели себя миролюбиво, но были очень вороватыми. Любую вещь, которая им понравилась, уносили в свои телеги. Складывалось впечатление, что обоз пришёл в село, чтобы поживиться скромным имуществом колхозников. Вскоре в их полевом котле исчезли наши козы. Мы лишились молока, которое было хорошим подспорьем для нашего скудного рациона.
Как-то утром к нам зашли румынский офицер и солдат. Офицер на ломаном русском языке спросил бабушку:
– Матка, курка есть?
– Нету, где им взяться, – ответила бабушка.
В это время в сарае закукарекал петух. Офицер обругал бабушку на своём языке и отправился в сарай. Солдат стал ловить кур и засовывать в приготовленный мешок. Куры взлетали на стропила кровли, он сбивал их палкой. Спастись удалось одной маленькой рыжей курочке: она спряталась за досками, лежащими на стяжке стропил. Бабушка долго сокрушалась, что пожалела петуха и не сварила его детям.
С активизацией партизан в селе появились каратели. Они догадывались о связях населения с партизанами. Устраивали облавы. Однажды рано утром, при очередной облаве, в доме Кузьмича обнаружили дымящийся окурок. Этого было достаточно, чтобы Тамару Ивановну вместе с дочерьми расстрелять. Смотреть на расстрел семьи Кузьмича выгнали всё население села. Офицер на ломаном русском языке объявил: «Так будет с каждым за помощь партизанам». Мама попросила меня закрыть глаза. Автоматная очередь ранила мою душу: раны не зарубцевались до сих пор. Перед глазами часто возникают девочки в лёгких платьях и их мама перед расстрелом.
– Родственники у расстрелянных есть? – спросил офицер тоном, по которому можно было понять, что он хочет расстрелять и их.
Родственников у Тамары Ивановны не было. Все разошлись. Ночью односельчане похоронили погибших.
Возвращение в Анапу
Мама забеспокоилась: она часто бывала у Тамары Ивановны и виделась с Кузьмичом. Её могли заподозрить в связях с партизанами. Мы решили бежать в Анапу, в наш дом.
Свой скромный скарб погрузили на телегу, в самый низ положили мешки с кукурузой, бутыли с маслом и вином. Всё тщательно прикрыли бабушкиной пуховой периной, матрасами, подушками, одеждой. Сверху положили стол и стулья. Лошадь, запряжённая в телегу, отмахивалась хвостом от надоедливых оводов и мотала головой, словно наблюдала за погрузкой и одобряла наши старания. Лошадью управлял мамин ученик из четвёртого класса, он сидел на доске, положенной на борта телеги, периодически дёргал вожжи, подражая взрослым, незлобно ворча на лошадь, чтобы та стояла смирно.
Бабушка, Гена и Нина уселись в телеге. Мы в последний раз посмотрели на уютный домик, в котором прожили целый год и успели привыкнуть к тихой деревенской жизни, но обстоятельства заставляли бежать. Бабушка, глядя на дом, перекрестилась и сказала: «С Богом, в добрый путь». Возница легонько ударил вожжами по спине лошади, и телега покатилась под уклон к мосту через речку, разделяющую деревню. Мы с мамой шли по пыльной дороге следом за телегой. Южное солнце слепило глаза, нагретая пыль приятно грела мои босые ноги, в воздухе стоял её запах.
Через пять километров дорога стала подниматься на перевал, с которого был виден город. Я остановился, обернулся и посмотрел на Варваровку. Весь склон, до самой деревни, занимали виноградники. Кусты винограда росли ровными рядами, каждый куст привязан к колу, вбитому в каменистый грунт. Листья виноградных кустов сникли под палящим солнцем, казались серыми от осевшей на них придорожной пыли. Вдали, среди зелени, белыми точками виднелись дома, в которых жили мои новые друзья. Встретиться с ними в дальнейшем мне было не суждено. Я вспомнил дочек Кузьмича, подробности расстрела, и меня охватило беспокойство за нашу судьбу. В этот момент я простился с детством.
Дорога шла через село Супсех, от которого до Анапы было семь километров. Телега выехала на булыжную мостовую. Приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы ступать босыми ногами на крупные булыжники и не поранить ноги о выступающие камни. Телега тряслась вместе со скарбом и людьми, сидящими на ней. Бабушка, сидя на мешке с вещами, придерживала Нину, Гена держался руками за борт телеги. Перед городом нас остановил румынский патруль, мама показала какую-то бумажку, выданную ей комендантом Варваровки. Они порылись в наших вещах, но ничего для себя подходящего не нашли. Мы поехали дальше: мне хотелось быстрее добраться до дома и укрыться в его прохладных комнатах от палящего солнца. Мама, тяжело вздохнув, сказала:
– Как хорошо, что они не нашли вино, могли вместе с вином забрать другие продукты.
Позже я понял беспокойство мамы о сохранности мешков с кукурузой, когда бабушка стала ложкой делить на всех нас кукурузную кашу.
В Анапе нас ждало разочарование. Наш дом был занят немцами. Мы поселились в сарае, так как в дом нам заходить запретили. Я смастерил из старого ведра мангал, на котором бабушка готовила еду. От немцев старались держаться подальше, не вступая с ними в контакт. Они относились к нам с безразличием и презрением.
Как-то сестра Нина играла во дворе, присев на корточки. Ей в то время было около трёх лет. Невдалеке умывался немец, поставив таз с водой на табурет. Закончив мыться, он выплеснул мыльную воду из таза на ребёнка. От неожиданности Нина посмотрела испуганно в его сторону и бросилась с рёвом в наш сарай. Он хохотал, довольный своей шуткой. Мне хотелось запустить в его противную физиономию камнем или ударить палкой по лысеющей голове, но я понимал, что этого делать нельзя. С трудом сдерживая злость, я пошёл успокаивать Нину.
Младший брат Гена рос волевым, смелым малышом. Однажды немцы обедали под кроной дерева. Гена стоял невдалеке и голодными глазами смотрел на их еду. Они бросали на него взгляды и спокойно о чём-то переговаривались. Внезапно Гена подбежал к их столу, схватил кусок хлеба и убежал на улицу.
Вскоре немцев отправили на фронт, и мы перебрались в дом. Мама долго всё мыла и убирала грязь, глинобитные полы заново промазала жидкой глиной.
Встретившись с приятелями, я заметил, что они сильно изменились. Уже не было прежних игр. Всех одолевали заботы: где найти дрова, где найти что-либо съедобное. Выходы к морю и в лес были запрещены. Ловля рыбы и крабов отпадала.
В мои обязанности входил сбор дров для обогрева дома и приготовления пищи. На всю жизнь запомнился такой случай. На развалинах Морской школы нашёл толстую доску, обгоревшую с одной стороны, взвалил её на плечи и понёс домой. На выходе с территории школы меня остановил немецкий патруль. Сильно ругаясь, немцы автоматами показали мне, чтобы я отнёс доску обратно. В сопровождении двух автоматчиков понёс её на развалины. По дороге страшная мысль приходила в голову: «Расстреляют или нет?» К счастью, получил только пинок в зад и услышал ругань, из которой понял только: «шнель, шнель». Я бросился бежать и снова подумал: «Будут стрелять или нет?»
Этот урок не остановил меня. Я продолжал ходить за дровами на развалины школы, но был очень осторожен. Об этом случае, как и о многих других, дома умолчал.
Основной пищей в это время у нас была кукурузная каша, лепёшки из кукурузной муки, фрукты и овощи с огорода. Мама договорилась молоть кукурузу на ручной мельнице у Старжинских. Это стало моей обязанностью.
Нина Алексеевна расстелила во дворе кусок брезента, Гена, её сын, прикатил из сарая каменные жернова. Горсть кукурузы насыпали в отверстие верхнего жёрнова, и я начал его вращать. Моих сил хватало на несколько оборотов, потом я останавливался и отдыхал. Гена подошёл ко мне, и мы вдвоём домололи принесённую кукурузу. Маме пришлось договориться с другими соседями: у них жернова были деревянными, и я свободно мог их вращать. Помол был грубым. Бабушка просеивала его через решето и получала муку для лепёшек и крупу для каши. Лепёшки пекла на плите без сковороды, с целью экономии масла. Приготовленную кашу бабушка раскладывала в пять тарелок. Себе всегда оставляла меньше. Мама часть каши перекладывала в тарелки Нине и Гене. Я брал свою тарелку в руки и не позволял положить мне дополнительную порцию. К каше полагалась чайная ложка подсолнечного масла. Какое это было вкусное масло, с ароматом семечек! Мы постоянно вспоминали Кузьмича, который помог выжить в тяжёлое время.
Все ребята охотились с рогатками на диких голубей и воробьев. У дичи оказалось прекрасное мясо. Через многие годы я увидел в кинофильме «Пётр Первый», как немцы угощали царя жареными воробьями, и подумал, что не мы были первооткрывателями. Для нас эта дичь была единственным мясным блюдом в период оккупации.
Мама несколько раз ходила с женщинами в близлежащие деревни, чтобы обменять старые вещи на продукты. Очень скоро запас вещей иссяк. Меня не покидало чувство голода. К счастью, период оккупации длился всего один год.
Зверства фашистов
Я почувствовал, что на войне происходят изменения в нашу пользу. В городе стало меньше немцев – их направляли на фронт. По ночам появлялись наши самолёты, бомбили аэродром и морской порт. Фашисты нервничали. У нас была уверенность, что советские самолёты не сбросят бомбы на жилые дома, но на всякий случай спали под кроватями и столами. Такая предосторожность спасала при обрушении потолка и крыши. Зимой в доме было прохладно. Лёжа под одеялом, я подтыкал его края под себя со всех сторон и поджимал ноги к животу, чтобы быстрее согреться. Перед сном представлял себя партизаном, стреляющим из пулемёта по врагам, а дрожь от холода казалась мне тряской от пулемёта.
Как-то утром я лежал под кроватью, напротив меня под столом спал Гена. Вдруг в комнату с шумом ввалились немцы, с ними переводчица Лидка-предательница. Это прозвище она получила за любовные связи с немцами. Перед войной она закончила десять классов, в школе считалась хорошей ученицей и активисткой. Полученных в школе знаний немецкого языка ей оказалось достаточно, чтобы, общаясь с живущими в её доме немцами, освоить их разговорную речь и стать у них переводчицей.
Перед отступлением немцев она добровольно уехала в Германию. После войны её под конвоем привезли в Анапу, осудили и отправили в Сибирь.
Лидка-предательница присела у стола, посмотрела на меня, затем на Гену, что-то сказала немцам и показала пальцем на Гену. Немцы заставили его одеться и увели с собой. Это были лётчики. Они жили на соседней улице и часто проезжали мимо нашего дома на мотоцикле в сторону аэродрома.
Я быстро оделся и побежал к их дому. Через забор увидел, что немцы собрали человек восемь ребят шестилетнего возраста из соседних домов. Многих я знал. Их допрашивали через Лидку-переводчицу, затем укладывали на лавку, и огромный верзила, засучив рукава, избивал мальчишек широким солдатским ремнём. С каждым ударом ремня у меня что-то обрывалось в животе. У забора собрались матери, многие плакали, молились, чтобы сжалились над их детьми. Затем ребят поставили к стене сарая, и один из фашистов, отойдя метров на десять, стал целиться в них из пистолета. Переводчица что-то говорила ребятам. Одна женщина охнула и упала в обморок, другая, забыв о предосторожности, запричитала:
– Шо вы робите, ироды?.. Хай вас накажет Бог!
Раздался выстрел. У меня замерло сердце. Стрелял немец из ракетницы: ракета ударилась о стену сарая над головами ребят, осыпав их искрами. После этого немцы о чём-то долго совещались. Я смотрел на Гену. Его глаза были широко раскрыты, лицо выражало страх и недоумение. Мне непонятна была причина ареста: Гена был постоянно на моих глазах. Слишком свежи были в памяти события в Варваровке, когда расстреляли дочек Кузьмича. Мама стояла рядом, её пальцы вцепились мне в плечи, она не чувствовала, что делала мне больно. Я не пытался отстраниться: боль физическая помогала легче переносить боль душевную. Немцы закончили совещаться и отпустили ребят. Мама бросилась обнимать и целовать Гену, он стоял, как невменяемый.
Домой Гена брёл с трудом. Бабушка уложила его на кровать и начала смазывала исполосованную спину своей мазью. Эта замечательная мазь заживляла раны, вытягивала гной из фурункулов и ран. Рецепт перешёл к бабушке от её предков. Готовилась мазь очень просто: в серебряной ложке на огне доводились до кипения воск и подсолнечное масло в равных пропорциях. Эта мазь в течение моей жизни выручала много раз.
Расскажу предысторию ареста ребят. После освобождения города от оккупантов у ребят появилась возможность, как в довоенные годы, встречаться на углу улицы, обсуждать свои проблемы, делиться впечатлениями. Я узнал причину избиения детей. Оказалось, что из соседнего района двое ребят шли по улице Нижегородской в поисках чего-нибудь съедобного. В это время начинали созревать абрикосы. В некоторых дворах ветки фруктовых деревьев свешивались за пределы забора, над тротуаром. Абрикосы падали на землю, и ими можно было поживиться. При желании можно было воспользоваться услугами «младшего брата». Так называли камень: запустить им в ветку, собрать упавшие фрукты и быстро убежать.
Внимание ребят привлекло открытое окно, на котором лежала пачка печенья. Приблизившись, они увидели, что в комнате никого нет, рядом с печеньем лежит красивая коробочка с безопасной бритвой, на стене висит кобура с пистолетом. Всё это моментально оказалось за пазухой, и они бросились бежать. Один немец, находящийся во дворе, видел убегающих детей.
Ночь перед освобождением
С каждым днём усиливалась канонада, которая доносилась от Новороссийска. Её звуки радовали нас и вселяли надежду на скорое освобождение. Мы с нетерпением ждали прихода наших войск. Наступили самые тревожные дни. Каждый день ожидания был трагичным для жителей и города. Немцы стремились как можно больше жителей вывезти в Германию и как можно сильнее разрушить город. Мама боялась, что немцы угонят нас в Германию. На улицу мы не выходили, вечерами в доме не зажигали свет, чтобы не привлечь внимание немецких патрулей. Часто отсиживались в бомбоубежище.
Последнюю ночь перед освобождением города от фашистов провели в бомбоубежище Старжинских. На руках у Нины Алексеевны, как и у мамы, было трое детей. Её мужа, дядю Костю, немцы неоднократно вызывали в комендатуру и предлагали стать полицейским. Он отказывался, ссылаясь на образование в три класса. В конце концов его угнали в Германию, и он там погиб. Всех соседей сплотили общие невзгоды – вместе легче было переносить трудности.
Вход в укрытие был завешен одеялом, в центре, на ящике, горел каганец. Это был основной вид освещения в период всего года оккупации. Делался он очень просто: срезался один бок картофеля, удалялась часть внутренности, туда заливалось любое масло, вставлялся фитиль из спички, обмотанной ватой.
В ту ночь никто не спал, но разговоров было мало: каждый думал о своём.
– Неужели скоро всё кончится? – произнесла Нина Алексеевна.
– Война ещё не скоро кончится, – ответила ей мама.
– Дай-то Бог, чтобы скорее немцев прогнали в Германию, – вторила ей бабушка.
Я мечтал, что с нашими войсками придёт отец, обнимет меня и поцелует. Мы сядем рядом и будем долго беседовать: мне надо очень многое рассказать ему.
На окраине города слышалась орудийная и пулемётная стрельба. По улице Черноморской прогрохотали танки, и всё стихло. Внезапно одеяло у входа отодвинулось, и перед нами появились два румына с винтовками в руках. Всех охватил страх. «Неужели это конец, перед самым освобождением?» – подумал я, и у меня начала кружиться голова. Румыны, оглядев детей и женщин, молча удалились.
Все сидели в оцепенении, у мамы потекли слёзы. Постепенно на улице установилась пугающая тишина. Мне казалось, что я оглох. Сейчас я хорошо понимаю выражение «глухая тишина». Утром мы долго не решались покинуть своё убежище.
Освобождение
Я выглянул на улицу: увиденная картина запечатлелась в памяти на всю жизнь. По улице шли два молоденьких советских солдата и разматывали телефонный провод. К ним подбегали женщины, обнимали и целовали. Солдаты смущённо улыбались, но не мешали женщинам изливать свои чувства. Мне хотелось подбежать к ним, броситься на руки, как бросался к отцу, обнять и поцеловать. Научившись за последний год сдерживать свои эмоции, я помчался в бомбоубежище сообщить об освобождении.
Вскоре все соседи были на улице. Люди ликовали, обнимали друг друга, у многих были слёзы на глазах. Закончился самый тяжёлый, страшный и незабываемый год моей жизни. Меня переполняло счастье. Стоял август, было тепло, ярко светило солнце. Казалось, оно радовалось вместе с нами.
