Родилась 17 января 1972 года в Москве. Образование высшее: окончила Литературный институт имени А. М. Горького. Член Академии российской литературы, ЛИТО «Друза», МГО Союза писателей России, Союза независимых авторов и издателей, секции драматургии «Образ», независимого литературного агентства «Московский Парнас», Интернационального Союза писателей.
Автор 50 книг, участница ряда фестивалей в Карелии, Крыму, Черногории.
Семь слоников
Мне подарили семь слоников. Семь белых гипсовых индийских слоников. Я выставил их на полке по порядку. Каждый слоник был в точности похож на другого. Они стояли друг за другом, образуя ряд.
«Хорошо стоят, – подумал я, – и хоботы согнуты спереди. Счастливый знак. Эти слоники должны принести мне удачу. Их семь. Столько же дней недели. Значит, каждому будет соответствовать свой день».
Слоники казались примитивными, но были искусно вылеплены из гипса. Я взял самого крайнего в руки, чтоб разглядеть его, и присмотрелся: подрисованы его уши или рельефны. Но по моей случайной неловкости этот слоник упал.
«Что с ним будет?» – с тревогой подумал я и подобрал его с пола. Край хоботка слоника откололся. И хобот стал похож на букву «С».
– Теперь ты укорочен, Понедельник, – сказал я, поставил слоника первым в ряду, отошёл от полки и сел в кресло.
На следующий день случайный взгляд снова остановился на фигурках. Спереди стоял слоник со сломанным хоботком. Я пригляделся к нему и подумал: «А какой-то он забавный. А рядом стоит уж слишком гладкий и совершенный. А ну-ка, какие у него бивни?»
Я стал приглядываться ко второму слонику, Вторнику. Два коротких бивня, казалось, торчали из-под хобота очень угрожающе.
– Ну что это? Что-то здесь не так. Лучше подрезать Вторнику бивни.
Я взял нож и срезал острые концы одного хоботка.
– Вот, совсем другое дело. И два слоника не похожи на остальных.
Я сел в кресло и стал увлечённо читать книгу.
На следующий день я почувствовал в себе силы к творчеству: сочинил стишок. Появилось хорошее расположение духа, и я поставил музыку. И снова вспомнил о слониках. Значит, они в самом деле приносят удачу.
И опять я подошёл к ним, стоявшим на полке, и посмотрел на третьего. Это был Среда, следующий по счёту день недели. Я пригляделся к слонику и удивился. Хоботок у него был укорочен, почти как у первого. Такой он был из магазина. Значит, не все слоники были одинаковыми. «Может, в этом есть тайна», – подумал я и поставил Среду ближе ко Вторнику, – наверное, неспроста хоботки отбились. Несмотря ни на что, у меня было хорошее настроение. А ведь мне, как мастеру, это нужно, точно воздух…
Сегодня я ничего не собирался делать. Не хотел иссушать свой ум. Оставил дела и решил прогуляться. Дела всегда, не убегут. Я затянул ремень потуже и почему-то подумал, от чего произошло слово «ремесло». Ведь я к нему всё-таки причастен, если я мастер, даже слоников подрезаю. Но не буду о делах, а лучше навещу своих друзей.
Мысль, что слоникам можно придать косметический эффект, не давала мне покоя и на следующий день. Меня тянуло к ним, как магнитом. Я снова взял в руки четвёртого слоника и подумал, что если Четверг произошёл от «четверти», то и слоника нужно четвертить. И я автоматически обрезал ему край хоботка. Довольный своей операцией, я снова уселся читать книгу.
Такое подрезание хоботков слоников с каждым днём стало превращаться в игру. Она настолько увлекла меня, что я стал гадать, зачем нужно подрезать им хоботки. «В пятницу, – подумал я, – неделя убывает, как и месяц. И хоботок нужно тоже убавить».
И снова я подрезал следующему слонёнку – Пятнице – хоботок.
«Ну ладно, – решил я, – на этом остановлюсь. Пусть остальные два стоят как новые, Суббота и Воскресенье».
Я со спокойной душой лёг спать, отложив книгу.
Но в субботу была генеральная уборка, и я с полки стирал пыль. Случайно щётка упала на слоников и опрокинула одного.
«Ах, я не могу без нелепостей, как нарочно!» – подумал я, поднимая слоника. Это был Суббота. У слоника тоже откололся торчащий хоботок, и он теперь стал казаться каким-то чудным.
Я невольно посмотрел на последнего слоника. В семье не без урода – один целый остался. Что теперь с ним разбираться? Оставлю его.
Но и на следующий день последний слоник не давал мне покоя. Я снова подошёл к полке и посмотрел на слоников. Последний целый слоник Воскресенье стоял с торчащим хоботком, напоминая букву «Я», и выпирал среди остальных.
– Душа не лежит к этому хоботку. И его я отрежу. Пусть все слоники будут одинаковыми, – решил я и обрезал хоботок.
Теперь слоники скромно стояли на полке, прячась в тени, будто что-то познавшие. Но иногда на них падал свет, и они казались почему-то забавными со своими разно-обрезанными хоботками, как и разные дни недели.
Наташкина школа
Наташка сидела на диване и ревела навзрыд. Никогда она так сильно не была огорчена, как однажды в школе во втором классе, когда её ужасно больно дёрнул за косичку школьник Крылов из параллельного класса.
«Ненавижу, – затаила обиду Наташка на того пацана, – какой мерзкий хулиган!» После этого она стала думать, что зло ходит рядом, но обязательно будет наказуемо. И того хулигана постигнет какая-нибудь кара, и настанет День Справедливости и Правды.
Но такой день не настал. А хулигана Крылова из параллельного класса перевели в другую школу. Наташка перестала даже помнить о нём, тем более думать о худшем, что затуманивало мысли. И всегда стремилась к лучшему.
Наташка училась изо всех сил, получала часто пятёрки. Всегда уроки выполняла в срок, не прогуливала и не обманывала ни друзей, ни учителей. Была активисткой в классе до самого окончания школы, а в старших классах даже устроилась секретарём при учительской, была в курсе основных школьных дел и перекладывала папки. Тогда она стала даже важной старшеклассницей, очень вытянулась, косточка у неё была не из тонких. Ходила Наташка в пиджаке и в прямой, всегда хорошо выглаженной юбке.
Все в классе уважали Наташку, она тянула на медаль. Правда, золотую медаль по окончании школы получить ей не удалось. Один предмет, историю, сдала на четыре. Зато серебряную медаль получила. Все в классе даже были уверены, что Наташка после школы найдёт хорошее место работы, где будет всё исправно исполнять. Такая она, Наташка: у неё отлажено в делах и всегда везёт.
Но оказалось не так. Отгремел последний звонок, и школьный двор опустел. Будто и не было никогда там ни любимых учителей, ни трудных задач, ни драчливых хулиганов, ни друзей, ни подруг.
Наташка рыдала. Ведь её даже с серебряной медалью не взяли в институт. И куда она теперь? К маме в лабораторию? Да там нужна всего одна приёмщица. На ламповый завод или в интернат – поднимать приёмных? А ведь так хорошо получалось в школе за столом секретариата. Она бы на курсы пошла, да денег нет платить.
Так и пошла Наташка на ламповый завод работать, да заболела: отнимались ноги, болела голова, и легла Наташка в больницу.
После долгого лечения приехала она домой, смотрит – а возле её школы большое новое здание для учащихся стоит с новыми партами, большими раскрашенными стенами, будто всё в один момент в школе, где она училась, переделали.
Удивилась Наташка и пошла к школе. Идёт, удивляется: везде клумбы, стадион новый, забор тоже новый, высокий.
Присмотрелась она получше и видит, что школьный сарайчик, где прежде собирали макулатуру и выносили снаряды для спортзала, покосился, стал заброшенным, который скоро снесут. А комната, где секретарская была, теперь закрыта, окна газетами и картоном оклеены. А угол стены вот-вот обрушится, трещину дал.
«Вот как время обходится. Что прежде сочилось, как исток, благоговело, как цветы, теперь закрыто, иссякло, сошло на нет. Зато другое, совсем незнакомое, раскрылось в полную силу. Так и юность моя счастливая вмиг закончилась, покинула эти стены, что прежде были как родные».
Тоска охватила всю Наташкину душу. Словно некуда больше ей идти. Хотела она ручку взять для письма да матери и подруге по больничной палате записку оставить. Да руки точно немые стали, язык отнялся, а в голове ни одной мысли. Где её удаль и сообразительность, как прежде в школьные годы, где догадливость? Словно такого никогда не было с нею, словно и медаль никакую в школе не получала.
Только теперь она и поняла, что ей заново жизни учиться надо, закончить заново свою школу. Только эта школа будет у неё в настоящей взрослой жизни без школьных стен и парт.
Мысли из холодильника
Мужик со смуглым расконопаченным лицом стоял на улице и торговал серебряными рублями.
– Да ты что? – заругался на него Сергей, припрятав дипломат за бедро. – Разве это серебро? Эти монеты и пятидесяти рублей не стоят. Подделка! Ты же пропьёшь всё это сразу за один вечер.
Мужик сделал непонятное лицо, скривился от слов Сергея, но настойчиво приставал опять, чтобы куда-нибудь сбыть свои монеты.
– Уйди! И не показывай это! – прикрикнул Сергей на мужика, перебросил тяжёлый дипломат в другую руку и поторопился выйти из дворика.
– Нет разве?! – пробасил тёмный мужик, напирая на Сергея, как огромная тяжёлая масса. – А кто тогда возьмёт?
Мужик кривовато усмехнулся, точно у него была не улыбка, а большой ящик, вроде почтового. И как-то разочарованно отвернул рожу.
– Нет, нет!.. – чуть ли не орал Сергей во всё горло на мужика посреди аллейки. – Такого нет сейчас. А за настоящие – получишь по шапке.
Сергей пригнул голову, снял кепку и резко свернул в противоположную сторону, где бы его не замечали и не приставал никто.
«Да, чтобы не били тебя, надо на все случаи жизни заиметь холодильник, – стал размышлять Сергей. – Дорогой он или дешёвый, как знать. Только за это, я думаю, руки и ноги оторвут. Зато потом… всё можно будет из холодильника доставать свеженькое: и еду, и деньги, и одежду. Без него ведь никакого приёма не бывает. Холодильник иметь – это вежливый тон. И разговор тоже будет холодильный, и мысли. Иначе же никак невежливо и некультурно, а отсебятина одна. Так что сдайте всё, на чём погрели руки, на холодильную полку и… тогда вперёд, получите на орехи и перепёлок, точно большую новую купюру из банка. А куропатку и ананасы – в сторону. Такое выдаёт банк по нечётным».
И ещё Сергей подумал: «А вот бы попробовать львятину и мамонтятину… И всё это тоже заложить в холодильник, в котором морозятся шляпы, платья, костюмы, туфли, бумаги, сумки, книги, портфели и много-много всего нужного и необходимого».
Холодильник представлялся целым домом, башней, обесцененной продукцией из-за рубежа. Чуть ли непреодолимыми горами Снежной королевы, где решает задачи Кай. И возникают дикие мысли, страх преступления, катастрофы. Мысленный лёд превращается в огромное оледенение. И становится холодней, холодней, холодней.
Сергей боится в таком состоянии заснуть и замёрзнуть. И ему хочется подумать о чём-то тёплом. Но такого уже, увы, не существует. И мысленный счётчик диктует:
– Примите мысли из холодильника, свежие, неиспорченные, только что вымороженные.
И вдруг с неба начинает падать лёгкий мягкий снежок, как пух, ласково, нежно.
И Сергей восклицает:
– Вот он, мой звёздный час!
Удар
Уже светло. Но откуда у меня такая тяжесть в голове, будто я не высыпался многие недели, и клонит опять в сон? И я сильнее закрываю веки.
Но вдруг в сердце что-то стукнуло, и я подумал: «Значит, пора!» Машинально встал, убрал постель, надел нос-
ки, брюки, рубашку и пошёл в ванную. Теперь я, как машина, умываюсь, чищу зубы, бреюсь, вытираюсь полотенцем, иду на кухню, ставлю чайник. В этот момент меня лучше не останавливать. Режу бутерброды. Всё делаю быстро, проверяю мобильник.
Но только болит голова. Она тяжёлая. Может, выпить кофе?
Я слушаю всегда говорящее радио. Рядом передо мной лежат непрочитанные книги. Хотелось бы прочесть их как-нибудь за выходные. Но всё некогда, будто я вечно бегущий человек по треку. Но я не просто бегу, я хочу всё понять, что окружает меня, осмыслить каждой вещи место.
Вчера была первая моя победа в боулинге. Я уже давно играю. Но отчего же я сегодня такой? Может, в мою голову закралась дурь? Да, наверное, она. Тогда когда же она выйдет из головы? Меня даже руки не слушаются, будто хватают всё что ни попадя.
– Нет, – говорю я себе, – надо менять свой образ жизни. Работать над собой! Работать! Я давно уже решил: надо воспитывать своё тело. Сегодня опять тренировка, и я не устану заниматься ею.
Но пора идти. Я убираю посуду, механически надеваю куртку и шапку и зашнуровываю ботинки. Нет, я, видно, сумасшедший. Помню, я как-то взял самый большой шар и бросил. Но кегли упали не все. Я очень был расстроен. Неудачи меня не радуют. Конечно, я понимаю, что частые занятия развили во мне мышечную силу. Она вся в моих окрепших плечах. Но этого мне недостаточно. Не всё так просто в игре, как кажется. Я жду решительного удара.
– Неужели тебе мало? – говорю я себе, уже закрывая входную дверь. – Ведь удар уже был. Я занял вчера первое место по боулингу. Как сейчас помню: я взял тяжёлый шар, размахнулся, шар грузно покатился, с грохотом набирая скорость, и ударил по кеглям. Они упали все.
Кнопка лифта зажглась. Двери раскрылись. И теперь я задумался, на кнопку какого этажа мне нужно нажать. Всё-таки я ещё успеваю следить за своими действиями. И теперь, собравшийся, я снова чувствую полную готовность и иду на игру.
Слива
1
Растёт у самой дороги старая пышная слива, большие сочные плоды даёт она каждый год. Рядом дом, там живёт Пётр Григоров. У него большое хозяйство, собаки, он читает книги и любит критиковать. Такой дотошный человек этот Григоров. Страсть у него до литературы. Сам-то не пишет ничего. Но есть у него друг, писатель, Никитин Павел Семёныч. К нему он всегда на «вы». Частенько он приглашает его, как старого приятеля, посидеть у сливы, поговорить о том о сём и о чём-нибудь между делом тоже. Давно их дружба крепко завязалась, не разлей вода. Только один его сосед Иван Фёдоров, любопытный и страшный ротозей, постоянно вставляет свои вопросы, когда приятели отдыхают вместе. Продыха от него нет, зануда такой, как говорят некоторые, – не человек, а заноза.
Каждая встреча друзей не просто абы-кабы, а целое событие, будто они полжизни друг друга не видели или съехались из какой-либо непроглядной дали.
Это и понятно: каждый своим занят, а дружба – это нечто особое, что-то вроде церемонии. У каждого своя церемония: маленькая, большая, настоящая или вроде некой игры, может, даже детской, а может, рисковой и опасной.
Вот снова поспела летом слива, вышел Пётр к дороге посидеть, а сам Никитина ждёт, писателя своего знакомого, и просит его посидеть с ним рядом.
Вот сидит Григоров под сливой, а рядом ручей подмывает дорогу и журчит, так и заслушаться можно. И вдруг среди шума неясно кто-то говорит:
– Уж очень ты официально. Как на пенсию ты вышел, министр бы из тебя отменный стал. Строг из тебя отец.
Пётр поднял голову и тут же обрадовался. Перед ним, будто само явление, прямо, как стена, стоял Павел Никитин.
– А-а-а, Павел Семёныч! Заходи, отдохни со мной. Давно не видал тебя, заработался ли? Что у тебя за станок такой?
– Писательский, всё бумаги одни шелестят, шелестят.
– О чём ты всё? Как бы судьбу свою не прогадал.
– Она и так – одна бумажка.
– Бумажка-ромашка. Строчишь ты за своим станком, как из пулемёта.
– Да, крошить почемучек я давно умею. Будто мишени, сбиваю их: «А судьи кто, а судьи кто?». Вот завёл себе Гаврика. Каждый день тарабанит в оконную раму про свою почту. Одно и то же, одно и то же.
– А ты дай ему поклевать. Почувствует, какой твой хлеб.
– Устал.
– Лучше расслабься, поболтай. А то только занят. Я-то давно за ворота не выхожу, возле своей сливы отдыхаю. Люди не промах. Вот так жизнь и парится, что жарко, наверное, и там, на верхах, такое же вроде.
– И ты проветрись.
– Ну, рассказывай, какой ты теперь.
– Вот ты просишь меня – «расскажи». А у меня не всё так гладко, как может показаться на первый взгляд.
– Всё равно, рассказывай! – стал настаивать Пётр.
Павел вздохнул и начал:
– Вот сижу я за столом, как на вышке, на пике её, и с ужасом смотрю вниз, где творятся ужасы, мучения. Много загублено людей. И сам страдаю от этого. Кто поднялся в ту гору, тот и писатель. Такая зоркая он птица. Да в небе-то корма нет. Вот и спускается писатель на землю, чтоб покормиться, а потом опять за перо.
– Хищный ты до своей работы. Хоть бы одно своё пёрышко обронил, чтобы знать, какое оно. Своих-то птенцов давно летать обучил?
– Думаешь, легче от этого, когда в мире все одинаковы перед Богом?
– Чего болтаешь? Лучше бы занимался делом.
– Хочешь, чтоб я ушёл надолго от всех, заперся в свой угол за бумагами?
– Да, потом набегут журналисты, корректоры, редакторы. И станут отмывать тебя дни и ночи, дни и ночи. Это я помню. Столько было шумихи во дворе, целый переполох. Все думали, свадьба. А там одни бумажки по свету разлетались.
– Целые годы продолжался переполох.
– Вот-вот. Большой ворох мусора выбросили за делом.
– Это больно. Своя тельняшка ближе к телу. А тут каждый просит её поносить. Поматросит, ну и бросит, получается.
– Да всё это вроде сказки.
– Теперь это сказки. А кабы надеть ту шкуру, посмотрел бы я, как звать на помощь прибегут. «Полундра!» – вот что это такое.
– Думаешь, я смог бы?
– Не каждый выплывет на берег после такого кораблекрушения.
– Ведь такая мойка на кораблекрушение не похожа. Ведь любопытным только из-за зеркала видно было.
– Всё это наши женщины, любовь…
– О ком ты?
– Об одной, Наталине Ольге.
– Так поговорим о женщинах, – предложил Павел.
– Я-то в них не очень-то разбираюсь. А так, как сердце чует. Раз хорошо тебе так, значит, поехали, вперёд. И рукой махни, – отговорился Пётр.
– Какой же ты неусидчивый! Тебе пусть бабушки стряпают: кому пирожок, а кому на бок. А я-то не просто так сижу. А дела решаю.
– Вот и наделали тебе.
Пётр почувствовал, что разговор больше не клеится, пожал руку приятелю и дал ему новую гелевую ручку для письма. Павел принял подарок, положил ручку в нагрудный карман, встал с лавочки и быстро пошёл к себе.
– Осторожно, пороги высокие по пути встречаются. Как бы ноги не увязли в грязи. А то от кликуш бед не напасёшься.
Павел ушёл быстро и вскоре мгновенно пропал, точно очутился в совсем ином, закрытом для остальных и оторванном от всех мире.
2
Всю ночь Павлу Семёнычу были тяжёлые видения. Приснилось кладбище, в ров проложен какой-то металлический изоматериал. Никитин вдруг почувствовал, как немеют его руки до боли в конечностях, и ужас начинал напускать страшные картины в его воображение. Павел чуть не вскрикнул и проснулся.
Раздался телефонный звонок. Это старый приятель, Климентов, почему-то поднял тревогу. Он судорожно перебрасывался словами о грехе реновации, о каких-то возникших судах на этой почве, что людей возвращают в сталинизм, вроде того, что из земли выкапывают похороненные временем исторические вирусы, и они опять поражают людей. Потом о лагерях, о массовой кремации стариков.
– Какой же ценой стариков заселят в новый дом! – возопил Климентов. – Седые старики стряхивают на нас пепел отживших болезней. С такими соседями лучше сразу облысеть и вечно сидеть у окна и курить сигары, даже не реагируя на то, что происходит вокруг. В городе шум, гам. В городе разве люди? Это сырьё, материал. Их года уже сочтены!
– Успокойся, Серёжа… – Никитин хотел остановить истерику друга, но Климентов давно приобрёл личину кретина, и сдержать его было невозможно.
Климентов снова возбуждённо возопил:
– Мне каждую ночь снятся утопленники, как они наедаются перед смертью, плюют на других, чтобы насытиться чужим горем и потом унести его за собой в могилу. Пусть пируют, пока плохо другим, давят кости живых ради того, чтобы утонуть в ванной. А я затыкаю себе тампонами нос, уши, перевязываю себе горло, его часто стягивает, как и лицо, будто я в собачьей маске.
– Зачем ты мне всё это говоришь?
– Вчера привезли гроб, этот голубой гроб, в котором и лежал самоубийца.
Климентов даже издал протяжный стон.
– С тобой невозможно разговаривать. Тебе нужен очередной вызов, – хотел предложить Никитин помощь, но вспомнил, что Серёжа давно привык к госпитальному режиму, и ему нужно, наоборот, больше свежего воздуха. Но где им в шумном городе, наводнённом стройкой, напитаться?..
– Вызовы тебе не помогут. Крепись сам как знаешь, помощь там, где обретёшь себя.
– Друг, что же ты мне можешь сказать?! – Климентов требовательно спросил, точно экзаменуя Никитина.
– Мусорку сжигают в космосе и потопляют города на их станциях тоже. Не ходи ночами по Луне. Зрелище страшное.
– Кто бы постирал мою рубашку? Я опущен страшно, сплю, засыпаю с тяжёлой головой. И боюсь проспать, как бомж.
– Твоя карта при себе? Проверь, в порядке ли она.
– Предлагаешь поставить мыльную оперу где-нибудь в Саудовской Аравии или в странах отсталой Африки? А может быть, в Европе в каких-нибудь средних веках? Нет, лучше быть садовником, поливать цветочки. И твой пёс будет напоминать, как ты десять лет назад пахал на даче.
– Как же ты опустился?! Под тобой уже долговая яма.
– Нет, я часто опускаюсь в подвал ЖЭКа, работаю сам, как домовой, и даже лаю, как и мой пёс, только на дворников, что ломают деревья.
– Не скучай, дружище. Остановись, раз твои больные ноги устали носить тебя по улицам твоей молодости. Ветер сам принесёт тебе вести.
– Тебе хорошо рассуждать. Ты писатель, говоришь даже сказочно. Живёшь в своей книжной столице, хозяйничаешь в книжном государстве, воюешь на книжном полигоне. Познакомил бы меня с кем-нибудь. Давно я не был Дон Кихотом.
– Челноков тебе мало, фанатов? Выгляни на улицу, стена, плотина живых людей. Прохода нет. На дорогах фуры стоят в пробках. Земля горит под ногами.
– Ну, хоть с кем-нибудь, хоть с самой страшной, уродливой, на худой конец, бабой познакомь. Что скрываешь?
Никитин задумался.
– А-а. Могу предложить Глухаря. Он, правда, спичками постоянно чиркает. Или вот Хилыч есть такой. Он, правда, чихает через каждые пять минут. Отчего – не знаю. То ли аллергия у него на асфальт, то ли…
– Греческой богини разве нет, писатель?
– Откуда ей взяться? Если кто и нарядился в огромную шляпу, так это значит, беги в общественную столовую. Вот и вся любовь.
– А вот один грек есть знакомый, шустрый малый.
– Слепой, что ли?
– Нет, с абсолютным слухом, с интуицией, вроде как у осы.
– Ясно. Значит, телеграф на дому можно открыть.
– Это дело, а то ведь наши дамы-то одолели меня со своей яичницей. Я ею сто раз уже объелся. А они опять кольца золотые требуют. От них одними яйцами не отобьёшься.
– Это всё от испорченности твоей. Не строй золотые замки. И Золотая баба не будет стоять в дверях и на проходе.
– Мне б, как у тебя, птичий язык заиметь. Вот это воля! Вот это полёт! Фантазии…
– Грек бы в таком случае сразу бы воскликнул: «Рак!». А я бы деранул сразу через весь коридор, пулей. Не выдержал бы садизма.
– Вот что значит невесомость. Мне бы так поплавать.
– Ты серьёзно? А не боишься, что одна каракатица тебя укусит больно-больно?
– Ладно, не страши, лучше познакомь.
– Потом, попозже. Ты пока успокойся. Пока.
Никитин бросил трубку и с тяжестью выдохнул, будто передвинул огромный мешок и сильно устал. Рука его измождённо опустилась, как выжатая тряпка. Никитин бросился в кресло, в котором тонкое его тельце казалось всего лишь тенью от клёна из окна.
3
Сил у Никитина не было ни на что. Казалось, то, что он говорил своему другу, было напускное, поверхностное. А он-то сам трусливее Климентова, слабее и ничтожнее его во много раз. Как же он ещё что-то советовал другу, ставил что-то в пример? А сам, ни на что не годный, сам не может приступить к своим делам.
А ещё этот всем объявленный в стране клич: «Вперёд, славяне! На помощь нашим братьям!» Конечно, некоторые сильные мужики из глубинок встали и примчались сразу. Да у первых только по ошибке вышло. Вот их и перебили на Майдане. Погибли сильные люди почти без боя. И что? Герои теперь в земле лежат. Такая же попытка была и с друзьями-журналистами. Попались на рожон. Полегли, как Стенин, перед стеной. Теперь земля будет содрогаться. Недаром «Тополи» выезжают на Красную площадь каждый год. А страхов-то, страхов! Лучше не думать. И не думать нельзя. Поехать бы в деревню. Да и туда дорога перебита стала. Так и сиди, как птичка на веточке, или бабочкой порхай.
А всё это война – погоня за смыслом. Оттого она, что нового много. А там история известна многим, ложь и неправда. Что историю на дыбы поднимать?
Опять думают, чему же уподобляться? Где эта правда? Или так это, заслонка такая просто, щиток, вроде бы птички козодоя, что маскируется под щепу или сучок на дереве. Покров такой у неё. Только бы ворон не налетел.
Вот и мчится мой литобоз без остановки. Как цыган, я будто в грязи, пою, чтобы не было мрачно. Когда обоз встанет, солнце будет видно долго-долго. Светило есть у Земли, и всех видать, как мы похожи. Отдыхаю, и мне хорошо. Значит, и Бог послал мне радость, как и всем добрым людям.
Стоит мой литобоз, и тряски нет. И в голове не стучит, и шума нет. И исходят от меня будто видения, что в дороге в морщинах в память затесались. Так и мечутся вокруг меня всякие сказочные птицы, что засиделись в моей груди, точно в клетке. Зачем их сдерживать? Пусть летят на свободу. Да вот не хотят они так просто улететь. Прикормились, пригрелись возле меня на груди. Садятся и на руку, и на грудь, и на голову. Точно я не человек, а дерево какое, где им много места на ветках. Ишь! Им там уроки задают. У каждой свой урок. Хоть не знают чудо-птицы человека, всё равно летят к нему, к его языку прислушиваются.
– Эх, сладка малина на язычок, да утонуть в этих кустах осталось, провалиться. Сами знаете, бетонный век – не малолички в садике. Думали, известья будут. Ан нет: получилось камень на шею – хоть топиться. И голова об стенку вдрызг, заодно. Разве здесь что получается? Подай только метод или способ – с охотою все будут уподобляться ему. Вот и бетон заливай теперь. Слива растёт большая у самих Григоровых ворот. А «Ромео и Джульетту» пусть молодёжь читает. Вот на этом месте у следователя очки и съехали на нос.
Молодёжь вылетела из автобуса прямо возле его конторы. А хаос! Крик, визг, писк. Делов-то сколько сразу прибавилось! Тут одними пирожками пожар такой не потушишь. Сидит Никитин и сам с собой рассуждает, вспоминает свою юность.
– Знал я одну сливу в детстве. Её дед мой посадил у себя во дворе. Вкусная была. Да выродилась, не стало её. А вот другая, григоровская, тоже вкусная. Вот так стою и думаю, что от одной до другой сливы путь оказался почти в полвека. Спелая ягода – редкость, да важность в ней особая.
Извозил я своим пером полные тетради, точно вола я на себе перенёс. Чёрные тетради мои от записей, да сладкие в них песни, как эти чёрные сливы, путь к которым в полвека.
Диковинка
Посвящается Всеволоду Михайловичу Кузнецову,
чей воцерковленный родственник
в Покровско-Васильевском мужском
монастыре, Святой Василий Грязнов
является основателем фабрики платков
в Павлове Посаде. Вместе с ним
5 апреля 2019 года состоялась поездка
в музей платков в Павлов Посад.
Милое дело – молодой хозяйке надеть платок, поставить самовар и пить чай с бубликом и баранками. Вроде не диво дивное, а свет горит дома, тепло и уютно. Точно большая сила у той девы где-то прячется. А сила эта в её платке, что вдруг очаровал. Не платок у неё, а одно загляденье. В сундуке у неё много всяких платков. Будто волшебница постаралась, все эти платки так красочно расписаны и расшиты.
Равнодушному человеку такой платок так, незаметной материей покажется. Поэтому дева и ушла на пруд, села на мостик, тоскует, а рядом утки полощутся. Из-за большого пня выглянул то ли леший, то ли лис, то ли волк, долго он в дупле сидел, затаившись, только два глаза из темноты светились, как неуловимые мгновения. Увидел этот полуволк деву и спрашивает:
– Что ты тоскуешь и плачешь, красавица? Иль не видишь сама, какие силы в тебе огромные таятся? Так за плечами они и витают.
Подняла дева глаза, тронула платок. И вдруг птица над нею большая вспорхнула. Встала дева в полный рост, закружилась в узорах платка, и так и этак сияет. Распрямила дева плечи, одёрнула платок и чувствует – сила в ней огромная: то так прильнёт к дереву, то так присядет, то извернётся юрко, что в проворстве её никого нет равных. И танец не танец, и песня не песня, а вместе это целый рассказ получается. А зашли бы к самой этой деве, так и огорчаться вообще не о чем. У неё столько этих дивных платков, столько дивных узоров на них, так и спорятся. Что ни платок – на каждом свой раскрас, будто не травинка к цветочку и ягодке, а тростинка поёт-играет, как свирель. Целая легенда идёт. Вот диковинная сила!..
Ни шапка-невидимка, ни золотое руно, а все дары щедрые открыты, видны на нём, как на ладони, вся душа русская. И к ладони льнёт платок, и на плечи ложится, и руки покрывает, точно окунаешься в иное измерение, хрономатику. То на лесной луг упадаешь на свидание с летом, то захочешь увидеть свежесть утра, тонкие лепесточки цветов, то упиться любовью земной на солнечной тропинке, где светло и радостно, или осенним днём пройти по золотому ковру, а может, серьёзно подумать, как княжне, в холодные вечера с письмом любимому, даже с тоскливыми нотками можно найти идиллию зимой.
Что ни платок – одно загляденье, одно очарование! Глаз нельзя оторвать, такое платок добро, как серебро-золото.
Хорошая мастерица умеет придать платку своё настроение, как исполнить ему серенаду. Это как музыка, гармония. И если не уважаешь платок, он сразу сморщится, как ненужная материя, словно солнце за точку спрячется. Но поймай прекрасное мгновение, поверни, сложи, повяжи умело и красиво платок… И волчий хвост покажется вкусным калачом и запахнет рождественским пряником. Вот услада, а не платок!
Но, может, узелок задерётся непослушно, что не сложится никак платок на плечах, как ни верти. Значит, этот платок – «Матрёшка». И так верти, и эдак голову ломай, неподатлива она. А как помучаешься с нею вдоволь, и нате вам, тоже сказочно-прекрасно сидит на голове платок «Матрёшка» и ладен.
Такая диковина этот платок, что хочется даже утонуть в его узорах, точно в озеро прыгнуть, окунуться. Может, в его узорах зашифрована какая тайна, от чего он оберегает тебя: от напасти чёрной, злого ветра, языка и сглаза. Смотришь, как в калейдоскоп, на него.
Вдруг упадёт платок, как горы с плеч, точно целый городок тебе раньше секреты передавал, а теперь устал. Не узор – платок, а горы – городок. Вот такая загадка.
Лежит платок, как верный твой слуга: то ли птица, то ли пёс или волк, как платок повернуть, как задумать. И птица унесёт на крыльях, и собака верную службу сослужит, что льнёт в углу, и волк исполнит желание. Вот платок «Звёздочка моя». Вот платок «Крылья памяти». Как время подскажет, такой и приметишь себе.
Встанет высокая дева во весь рост в платке. Цветы-ягодки на нём – столько задумок, столько искорок, – вспыхнет целая сказка.
Крути платочком так и эдак, акцентируй свои стремления, по-всякому поведает узор на платке, у каждого свой код историй, как у судьбы свой рок, как у песни своя задумка.
Как умело завёрнутое письмо, тихий подгиб, – и летит неведомая почта, как журавли, как запах шафрана. Вся планета цветов на марше, ускользает в шали в золотое кольцо.
Все ли измерения показали платки? Ах, диковинка! Играет всеми цветами радуги, будто специально такую игру придумали. Тут не ягоды обирать, а нитки, крючочки, ключики. Как бы узоры не перемешать, не переборщить в азарте, вроде Вронского на ставках в романе Льва Толстого «Анна Каренина». А то, знаете ли, в Павловский Посад Анна Каренина не доехала, на Обираловке и упала… сбросилась.
Рыжий купец, Коток-хохлопок
Современный пересказ
Может, город и наводнён всякими непонятными летучими невероятными существами. Но стоит скинуть седой парик и вернуться, как в прежние времена, в место, что помнит стародавние времена. Будто ничего не происходило там, и все всегда жили изначально, как по Библии при сотворении человека. А может, кому это покажется и старой забытой сказкой. Но она ещё жива, как быт старого городка Боровска, где до сих пор живут коробейники, купцы и житейники, трудовики и церковники.
Точно Змей многоголовый, вылетевший из столицы, расстелилась ярмарка купцов из разных земель: здесь и китайский торговец, и индийский, и таджик, смотрящий на всех сверху, в большой чёрной шапке, точно пересчитывает, какие люди в городе, и немец в сапогах, и швед в гольфах, и татарин точит косу, словно счёт у него на числа идёт и ярким платочкам в придачу. Чудеса расчудесные!
И сосёт от удивления ребёнок не пальчик, а кукурузный мякиш за щёчкой. Русский мужик ходит с косовороткой, ловит вальдшнепов. Течёт река Протва из двух притоков. Падают семена клёна. Покручивает усы и иранский купец.
Кто бы знал, где правда? От кого она? Чего метать бисер на камне? Бог щедр. Золотятся купола, строгие, помнят все дары первые и настоящие. И как их отвоевали. Кто был на двух фронтах? Крепки их дети.
Словно калитка, открывается тетрадь, вся исписанная, узорами перевитая и иконами распечатанная. Кто бы стряхнул с неё пыль? Может, коробейники? Да и они приутихли, когда отгремел флот в заморских краях.
Зато под скамейкой лежит рыжий кот: немного странноват, нос приплюснут, точно у свинки. Посапывает кот, вроде Филю и Хрюшу вместе соединили. Да что теперь этого Филехрюшу членить, отступникам повод давать да еретикам, которые как клещи нападать стали.
Кот просто рыжий, да ещё солнечный луч сквозь щель в скамейке на его бок рыжий упал. Хитрый рыжий кот, знает, где от шума городского прятаться. Рядом сирень дышит пышным облаком. Кот лежит, а сам под башней сторожевой всё ведомо ему. На голове спереди хохлопок, словно ветерок мысли навевает.
Видно всё: и землю, и небо. Везде своя иерархия. Чтоб не запутаться, и облакам свой черёд. Думы так вот по разным сторонам и витают, как трава от косы падает. Башня сторожевая – будто солнце сложило свои лучи. А вроде подсобного материала. Только материал этот волшебный, божественный.
Думает коток-хохлопок себе думку, лежит непринуждённо, за ушком почёсывает. Кто бы ему о чём-нибудь напомнил? Одни голубые колокольчики в траве качаются.
Да вот в лавке что-то пекут. Задрал коток нос, принюхивается. Что-то да будет сегодня непростое, необычное. И вправду, в лавке выложили на прилавок вот-вот испечённого ягнёнка с изюмом.
Чует коток – раскочегарилось дело, вкусным запахло, да как только к такому подступиться?.. Непросто всё-таки. Хохлопок у кота кивает в ту сторону, где ягнёнок приналёг на прилавок, словно локотком кто упирается. Вот коток и обтирает себе нос, будто облизывается, а сам на уме мыслит: мол, дай, Боженька, милостыню насытиться мне, молочка у тебя отведать.
Да чего же тогда дай, когда и так рыжий коток-хохлопок сыт, вдоволь при монастыре ест да живёт. Здесь и церковь на камнях стоит: вот где фундамент и основа жизни. От неё разве возможно уйти? Всё при ней. Не Голгофа, не колодец Святой. Не туда утянет ледяное русло под свою фату, где люди спят вечным сном.
Только жизнь всё та же, какая она есть. Черпай и черпай из неё соль и мёд, тяни жилы. Черпать – как через вал перейти, как ушат на голову вылить с чистой водой, как из ведра окатиться.
Тут печёный барашек с изюмом очнулся, зубок показал и блеет на рыжего кота, нарицая ему:
– Вот и унесёт тебя в омут с головой, вот и унесёт.
– Зачем тебе, барашек, на голове такие кудри? – спрашивает кот-коток.
– То не кудри, а рога под ними прячутся. Вот как вырасту, так и ударю ими.
– Полвека тебе расти, барашек.
Тут начал бить колокол. Голуби заворковали, сирень пахнýла душистым облаком, качнувшись от ветра. И облака разбередились сильно-сильно, и даже затуманилось, точно земля фатой покрыться захотела. Голуби налетели на гладкие камушки. Туда много засыпалось корма всякого: камешков, зёрнышек, песочка. Вот и поклёвывают голуби щепоточки. Умеет Божья птица отделять зёрна от плевел, видно, неприхотливая, Бог ей зачтёт. Не кукиш получает от жизни земной, а толк: и зёрнышко, и цветочек, и камешки. Ей бы клевать и соль и сахар, да меру знать. Ведь грубая пища дерёт, хоть пулемёт ставь. А сахар-то – лёгкий повод на соблазн. Всему бы определённость. Да всему очерёдность одна.
Тут и купцы вышли, свой товар раскладывать стали. И много выпечки оказалось. Ягнёнок с изюмом помалкивает.
Вот на прилавках всякой всячины: рулеты, розанчики и косы всякие. Тут и автобусы приехали, люди площадь затаптывать пошли. А сами-то всё красавцы да красавицы. На всех одежда новая, на голове причёски с ухищрениями разными. Даже тяжело такие убранства носить. Тут вот тесто замешивать бы, чтобы выпечка на прилавке была. Да ещё в помощники кого третьей рукой.
По этому поводу понаехали и кацапы – и едут и едут. Ну, борода такая их козлиная, чтоб в долгую дорогу собираться. Бесконечность из-за этого возникла, да и та всё за одним и тем же. Так жизнь наша на первый взгляд проста, всем известны и просты её условия. Но взяться за неё непросто. Вот условия-то и соблюдай, не греши.
Люди выпили кваску, хмельно стало, и заиграла гармошка. Тут овечка с изюмом будто и лукавит, голову кверху задрала.
Но поблизости вниз, к источнику, лесенка дощатая спускается, изгибается во все стороны, туда-сюда, как гармошечка, и жмётся, будто на хрящиках привстала. Вот они плясать и заставили, словно камушки калёные жгутся на солнце. Знай, знай, где поворот, сумей вовремя свернуть. Хмельно и задорно от такой пляски.
Кабы кто свинью не подложил. Ведь гармошечку эту знают французы, и ещё, может, кто, шляпки-то и у других бывают похожие.
– А ты учись читать буквально, – мурлычет рыжий кот и ягнёнка хочет лапой подцепить.
– Я-то сам не балуюсь, хотя много на солнце сплю. Знаю, по букварю умно складывать. Вот ведь лягушки в Протве расквакались! А я не отпущу барашка. Сам в трапезную схожу, там мне сметанки и нальют.
Тут выползла улитка и улыбнулась:
– А я всё слышала: и про пулемёт, и про ягнёнка. Меня бы кто печенюшкой угостил.
– Знаю я тебя, – отвечает кот, – как выползешь, так и заглядываешься на всех подряд. А мера твоя давно определена. Вот она, – указал кот на плошку, расписанную яркими рябиновыми ягодами, – печенье одно уж очень большое подложили, аж с гусиное яйцо. Даже утёнок гадкий прилетел. Сидела бы ты в своём домике и ни о чём бы не знала.
– А ты чирикать, как птица, научился. А ещё кот рыжий, вроде опалился. Смотри, запрячут тебя, как спички, чтоб ещё, чего доброго, пожара не случилось.
Письмо Обрезкову
«А ведь, друг, знаешь, что я живу как на мине. Сердце кровью обливается, что делается вокруг. А встану с места – мина-то взорвётся. Мне шагу-то сделать нельзя. Вот участь писателя: болеть, кашлять и изливать наболевшее, выгонять инфекции из общества. Ты пишешь, почему я не выступаю, не говорю, – весь мой голос ушёл в бумагу, растворился. Если бы за меня кто поручился, дал согласие, я бы сказал веское, своё. Да. Сам знаешь, чувствовать себя Анной Карениной на краю перрона после выступления – словно прерывать последние связи. Хоть бы отдышаться и снова сесть на своё место за перо.
Ты спрашиваешь, зачем я уехал из города, забыл прежних друзей, и почему в центре остановились студии грамзаписи. А у меня горы невымытой посуды, и я погряз в чтении старых книг. Другие давно выбросили такое на помойку, а я всё сижу и ковыряюсь в них, как бумажный червь, наморщил лоб, сдвинул мышцу гордецов. И дела все откладываю на завтра. Будто за меня их кто-то переделает. Ан нет. Кому, как не мне, ими заниматься? А бездействую я всё оттого, что мне скучно. Не хочу даже в редакцию зайти. Ведь там опять скажут: вы вошли не в ту дверь. Они опять дёрнут не того человека, ударят не там. Вот и сиди под их прессом и изнывай. Найти бы золотого человека, получить награду. Ты пишешь, дорогой Обрезков, что, может, дела и связи можно решить путём экономики. Я пересчитал денежки и написал одному финансисту из Германии. Он наш, русский, но жизнь выкинула его туда. Вот я сложил бумаги в жёлтый чемоданчик и теперь пью чай с лимоном, лечу нервы и вывожу соли. Но как же плакала моя Дунечка, когда приехала с дачи и жаловалась, что ей от папы совсем не стало житья, то не так, то не эдак. Хоть вешайся. А я-то думал, там рай, природа, чистый воздух, натуральное масло.
А масло оно так, можно поскользнуться и упасть. Дуня мне пасху принесла царскую, жёлтый творог и изюм. Говорит: а может, лучше из фруктов сделать, у меня ведь тоже соли. Так батюшка сказал – молись почаще и на коленях ходи, а сама плачу, папа мне конопляный коврик постелил на лавку, так, что было плохого, вроде не стало вовсе, как корова языком слизала. А теперь он ей говорит, всё насухо протирай. Она и в дом боится зайти, не то что отобедать. Обижается на него. Она и плачет, когда встанет он ночью, когда она почти заснула, и зовёт:
– Пойди сырку “Президентского” поешь, мясцо парное.
Ты пишешь, дорогой Обрезков, что у меня ещё хорошо в доме, убираюсь, и чисто. Не то что твой вечный путешественник, что забросил дом и страшно там, можно удариться обо что-то, может полка упасть на голову, а в холодильнике – земля. Зато он весь мир повидал, всю Азию, Европу, Америку, покорил Гималаи, был на Попе во Вьетнаме. Вот где жизнь, а не у себя под носом вытирать кровь. Да тебе легко судить, сам говоришь, вода в попе, тебя никто не проймёт. А я тут письма старые собираю, словно в жирной кальке они. Лежат, как уснувший ангел. И долго он будет спать, словно дитятко? Всё без действия. Уж пьесу такую сочинили, где нет действия, пьесу без действия. Да чем бы дитя ни тешилось…
Думаешь, блаженный я? Ан нет. Утаивают так. Настанет момент, вспыхнет свет, полетит в пух и в прах то, что здесь спало. И тогда поймёшь, какой зуб он таил. Вот тогда увидим свет. Да, один католик придрался, что за каждый луч надо платить. И я понял, что рай – это неизречённое слово. Вот пишу тебе, а передо мной стеклянная бутыль стоит, точно лошадиное копыто. Смотрю я на неё и думаю: пусть стоит, пока цела, и мне спокойно. Другой бы перекрестился и разбил бы рюмку на счастье. А я нет, всё думаю, присматриваюсь, молюсь. Сходил на Пасху, а тут на днях молли мой опух, баллончиком стал. Не знаю, что с ним, болеет или вообще бывает с ним такое. Кто знает? Лучше не трогать. Руки-то у меня у самого, как крылья, стали. Думали, что я камень преткновения, и бегай теперь вокруг меня, выгоняй с потом грязь. Нет, я повода не дам, я отшлифованный. Вот и перо моё, точно жемчужина, шлифует перламутр, шлифует».
Тишина
Побережье вдоль реки Волги в Тверской области – любимое дачное место многих москвичей. Сюда, на Московское море, приезжают туристы отдыхать дикарём, поплавать на парусниках, или заплывают на остров, где остаются жить на всё лето, питаясь пойманной рыбой, ягодами и грибами. Замечательные сосновые леса в Конаково и песчаные берега, усыпанные шишками, по которым неловко ходить. Но и к этому привыкаешь и не чувствуешь боли, как йог на гвоздях.
Всё бы хорошо, да только знают одну страшную правду: в Тверских лесах много змей. Будто это проклятое место на земле. Змей так много в Тверских лесах, что они собираются вместе, кучкой, выползают на старые коряги и пни, в солнечную погоду загорают, никого не боятся, чувствуя себя полновластными хозяевами леса и его земли. Встретить змею можно в самом неожиданном месте. Она может внезапно выползти из земли и проползти мимо.
Но говорят, если ты ударишь змею, то она тебе обязательно отомстит. Нельзя на неё изливать зло, иначе это обернётся большой бедой.
История, о которой пойдёт речь, произошла с дедом Карпием. Он часто ходил в лес, охотился со своим догом Азором на зайцев. Единственное, он боялся повстречать змею. Азор был смышлёный пёс. Послушно приносил ему длинные палки, да и тонкое его тело было похоже на изгиб узкой карельской берёзы, чёрной загогулиной мелькало среди деревьев, как тень падающей ветви.
На охоте дог не щадил себя, забегал в высокую траву, где его жалила крапива, приставали сорняки, кусали комары и муравьи, но он всегда приносил добычу, хотя после этого он был весь воспалённый от жгучей крапивы и укусов насекомых. Карпий хотел повязать ему попону, но Азор срывал её, потому что желал иметь только полную свободу и не носить на себе сковывающую одежду.
Однажды Азор надолго куда-то пропал. Дед Карпий его искал и обнаружил его возле оврага, неподалёку, где Карпий потом разжёг костёр. Азор поймал змею и ел её живую. Как ему удалось схватить змею, чтобы она его не покусала, было совсем неясно. Только Карпий очень перепугался за Азора и сказал:
– Нельзя играть в такие опасные игры.
Но Азор ничего не понял. Ему змея казалась некой забавой, напоминающую гибкую палку, которую он любил часто приносить деду Карпию. Пёс лукаво смотрел на него, не понимая настоящей опасности.
Карпий знал, что если Азора не научит его собственный пример, то собака и не поймёт, в чём опасность змеи. И такой роковой день настал. Азор исчез где-то в траве, разыскивая то ли мелких зверюшек, то ли попугивал птиц, и неожиданно напал на змею. Видно, он хотел её схватить, как палку, и принести деду Карпию. Но змея стала защищаться и укусила собаку. Тот взвыл протяжно и прибежал к деду Карпию, хромая и приседая на ходу. У него опухла лапа, и дед Карпий понял: Азора укусила змея. Докторов звать было уже поздно. Дед Карпий сделал собаке мочевую повязку на лапу, чтоб яд отошёл из вспухшей мышцы и впитался в повязку. Такая примочка и помогла собаке. Повязка рассосала отёк и воспалённое место.
Азор долго болел и чудом остался жив. Потом снова стал бегать, ничего не боялся, как молодой, малоопытный пёс, будто прежнего урока о смертном змеином укусе и не было.
Только дед Карпий знал, что змея – нежелательная встреча для него и для его собаки, и надо уметь себя защитить от неё.
Как-то раз Карпий снова отправился с Азором на охоту. Он долго шёл по лесу и устал, решил присесть на корягу и перекусить. Только он сел и развернул свою баклажку, как откуда ни возьмись из-под земли прямо на него выползла змея. От неожиданности дед Карпий бросил баклажку, схватил ружьё и ударил им змею. Та не успела увернуться, удар стал для неё смертельным. Змея обмякла под ружьём, быстро приняв свою кончину.
Дед Карпий был уверен, что поступил правильно со змеёй. Ведь он защищался. И не стоило выбирать между собой и ею. Он просто хотел избавиться от змеи. Но только потом Карпий долго сожалел о том, что сотворил, каялся, что сам виноват, что проникнул во владения змеи и обидел её.
Но с другой стороны, в лесу змей стало так много, что нельзя было просто ходить на охоту, чтоб не встретить их сборище. Такое место в лесу казалось заклятым, колдовским, проклятым злой ведьмой.
«Может, завести ежей, чтоб они охотились на этих гадов? – размышлял Карпий. – Ежей совсем не стало в последнее время. Было их много раньше, ежи бегали по деревням, нападали ночью на кур, и от них решили избавиться. А теперь ежей и не видно. А мстить змее всё-таки неприятно. Уж лучше б я её не встречал», – думал Карпий, и сердце у него замирало, будто предчувствовало, что змея ему отомстит, даже мёртвая.
Эта мысль играла неотступно в его мозгу, как грозовая молния. Его начинали кружить фантазии и тихие страхи. Карпий остановился, глотнул из фляжки водку и пошёл из лесу.
«Теперь, – думал с острасткой он, – не хочется идти дальше в лес, пойду обратно, может, по пути нам с Азором ещё змея попадётся».
Карпий взял ружьё и пошёл через овраг. Думал выйти на просеку, но, оказалось, он забрёл совсем в другую сторону, и не смог понять куда.
Карпий посмотрел на небо, чтобы по солнцу узнать направление, но было много облаков, и солнце где-то затерялось, хотя приблизительно он понимал, что идти нужно в другую сторону. Он быстро перешёл заболоченное место, Азор стонал от мокрых разъедов в промежности, мухи и комары облепили его со всех сторон. Карпий же прикрылся дождевиком и шёл напролом через высокие заросли таволги, сокрушая траву, что встала перед ним, как неприступная стена.
«Здесь совсем непроходимое место, а я думал, что будет тропа. Верно, я ошибся», – досадовал на себя Карпий, желая поскорей выбраться из проклятой низины.
Наконец он вышел и, усталый, упал на светлую лужайку.
«Да, я сбился с пути, совсем не ожидал, что так получится. Что-то попутало меня».
Азор жалобно смотрел на Карпия, глаза его были воспалены. Да и у Карпия веки разбухли и покраснели от хлёсткой травы, что, как жгуты, окручивала руки, ноги, шею и будто резала незащищённую кожу, царапала щёки и путала волосы.
– Это змея меня покарала за то, что я её убил, – решил дед Карпий. – Отомстила она мне. Теперь я запутался. Но ничего, я выберусь отсюда.
Вдруг небо потемнело, и его затянуло чёрной тучей, начался проливной дождь. Дед Карпий скорей спрятался под дерево. Он прислонился к стволу сосны, закрыл глаза и не хотел понимать и осознавать, что происходит вокруг него. Он представлял свой дом, веранду, где он читает газету, представлял цветы, которые поливает его старуха, и стало так ему хорошо и тихо у самого ствола сосны, будто не было непролазного ливня, сбивающего с ног, как небесная кара. И даже дрожащий от ветра и холода Азор прислушивался к дыханию своего хозяина и притих, прижавшись к его ноге и согреваясь близостью с ним.
– Дождь скоро кончится, – сказал дед Карпий, – туча прольётся и уйдёт. Она уже и так почти иссякла. Нас ждёт тёплый дом.
Дед Карпий взял ружьё, посмотрел на светлый горизонт впереди за рощей, где должна была проходить дорога, направился туда.
Лес после бури вдруг как-то затих, умолк. Словно грязь сошла под низкие листья подорожника и в больную кору старых деревьев. Уходил в неизвестность невидимый бой, в лесу что-то падало, отсыхало, плесневело, гнило, пропадало, а другое цвело, возрождалось, прорастало. Всё шумело, росло, двигалось.
Дед Карпий шёл и шёл вперёд. И деревья позади него походили на тени.
«Надо забыть, где царствовала коварная змея. Она преподнесла мне большой урок. Но и змея для меня теперь тень, зло из тишины, которую я, наконец, оставляю».
