Родилась в г. Шатуре Московской области. Окончила Московский государственный заочный педагогический институт, специальность – учитель русского языка и литературы.
Сегодня Елена Ивановна – директор общеобразовательной школы № 4 г. Шатуры. Занимается общественной работой – депутат Совета депутатов муниципального округа Шатура. Имеет награды: «Заслуженный работник образования Московской области», «За заслуги перед городским округом Шатура», «Отличник народного просвещения», «Трудовая доблесть России», «За преданность делу», дважды победитель приоритетного национального проекта «Образование», лауреат премии губернатора Московской области.
Принимает участие в различных литературных конкурсах. Мечтает издать книгу рассказов о школе, – интересных, поучительных и обязательно с юмором.
Отцов гостинец
Моей матери,
Козловой Валентине Андреевне,
посвящается
Господи, как же хорошо… жить!
Сегодня особенно, когда весеннее солнышко ласково касается земли.
1942 год. Мне тринадцать лет. Я жмурюсь, отворачиваюсь обиженно, а солнце припекает затылок, будто поглаживает ласковой тёплой рукой мать. И хочется не стоять, а присесть на поленницу и закрыть глаза…
И вдруг:
– Валентина! Слышь, Валентина! – песенный голос матери. – Беги к отцу, унеси поесть, небось голодный.
Я всегда охотно бегаю на встречу с отцом, ведь он с тех пор, как началась война, бывает дома редко, если получится – раз в две-три недели.
Мы ждём и скучаем. Скучаем и гордимся! Ведь отец работает день и ночь на ГРЭС в Шатуре, даёт людям тепло: он у нас кочегар.
В прошлый раз пришёл домой небритый, худой, уставший, снял сапоги у двери, сел на лавку возле чулана и… уснул. А мать суетилась возле печки, не ожидала его появления и причитала: «Андрей, не спи. Андрей, я сейчас, я уже…» А мы, четыре дочки, стояли вокруг отца и ждали, когда он откроет глаза и скажет: «Дочуры мои, миланки мои…»
Но отец спит, а мы не шевелимся, не дышим. Мать нежно отгоняет нас, ворчит: «Валентина, возьми девочек, ты же старшая, и посмотри, как там Надюшка», – указывая рукой на люльку, где сладко спит наша младшая сестрёнка, пятая дочка в семье.
А сейчас я бегу опрометью к проходной электростанции, туда придёт отец, бегу и крепко прижимаю к себе тёплый чугунок, завёрнутый в старую мамину шаль. В нём щи из тёмной капусты – пустые, с запахом кислинки, но такие вкусные! А в обмен отец отдаст мне буханку чёрного хлеба, ему полагалось. Накопленные граммы выросли в пахучую, огромную, как мне казалось, буханку, с корочкой-крышечкой на хлебном домике. Я так ярко представляю эту картину, что буду держать заветный домик в руках и принесу его домой, как самый дорогой привет от папани.
Я издалека заметила отца. Высокий, худой, чуть сгорбленный, стоит он возле проходной и так же, как я, повернул лицо к солнышку. Стоит с закрытыми глазами и улыбается. О чём думает? Наверное, о нас, ждёт, ведь я прибегу в назначенный срок за хлебом. И этот срок знали только он и мать.
Незаметно я отсчитала ногами пять километров от нашей деревни до электростанции. Когда о чём-то думаешь, время летит быстро.
_ Папаня! – радостно заорала я во всё горло.
Отец будто проснулся от глубокого сна и замахал мне рукой:
– Здравствуй, Валентина. Устала?
– Нет, папань, не устала. Щей тебе принесла.
– Ай молодец, дочура! Как там моя Пелагея Петровна? Справляется с вами?
Отец часто называл маму Пелагеей Петровной. И столько было в таком обращении ласки, любви, уважения… Мы всегда это чувствовали.
– У нас всё хорошо, папань, тебя вот только не хватает.
– Надюшка не болеет?
– Нет. Плачет только много.
– Ну она же маленькая, ей можно. А вот ты не плачь, ты старшая, наша надежда и опора… Ладно, Валентина, мне пора. Давай чугунок, а вот это матери отдашь, скажи – через неделю дома буду, в субботу, пусть баню готовит.
Он протянул мне авоську, в которой был свёрток, обёрнутый плотной жёлтой бумагой.
– Ты уж, Валентина, не беги, а то устанешь, гуляй по тропкам спокойно. По полю пойдёшь, песенку спой, так быстрее до дому доберёшься.
Отец обнял меня тёплыми, пахнущими торфом руками, поцеловал в макушку, с нежностью отодвинул от себя и пошёл, поправляя на ходу грязную, замасленную кепку. А мне так хотелось забежать за угол, развернуть свёрток и посмотреть, что там. Хотя я знала, что, но свёрток уж больно большой был в этот раз.
Господи, как же хорошо…. жить!
– По долинам и по взго-о-орьям шла дивизия вперёд! – запела я и замаршировала по дороге, поднимая вверх острые коленки.
Мне казалось, что за мной идёт отряд и сам Щорс едет на большом коне. Но боялась обернуться (вдруг всё пропадёт, исчезнет, как туман!), шла и тихонько напевала в такт своим шагам: «Чтобы с бою взять Приморье, белой армии оплот…»
Потом были «Взвейтесь кострами синие ночи», «Синий платочек», «По Дону гуляет казак молодой» – четыре песни. И я увидела наш дом и припустилась так, что ветер шумел в ушах и уже невозможно было спеть ничего.
Я вихрем мчалась к дому, сетка с хлебом билась о ноги, трава путалась в сандалетах. Господи, как же хорошо… жить!
И будто не было войны, будто всё как всегда.
И вдруг – бах! Ай, как больно!..
А чем это так пахнет? И боль сразу ушла. Так ведь это клевер! Какой запах! Аж голова закружилась. А чего это я лежу? И на чём это мягком я лежу? Вот я растяпа! Я же на буханку ухнулась. Почувствовав, что я её смяла и свёрток потерял былую форму, заплакала.
Что скажу матери? Это ж от папани, святое… А я всем телом навалилась и смяла. Но я же не нарочно!..
Я медленно приближалась к дому, слёзы ручьём текли без остановки, а я продолжала себя клеймить позором из-за того, что никто не увидит такой красивой, такой аккуратной буханочки папаниного хлеба.
Ноги мои не слушались, до дому оставалось несколько метров. Я и не заметила, как мать вышла на крыльцо.
– Валентина! Ты что? Случилось чего? Не пугай меня…
Весь наш левинский выводок высыпал на крыльцо. Все стояли и смотрели на меня. И каждый взгляд говорил: «Ну что, принесла?»
– Валентина, не молчи. А то сейчас быстро у меня… – Мать всегда так говорила, когда сердилась, но мы-то знали, что за этим ничего не последует: родители никогда не поднимали на нас руку.
– Ы-ы-ы-ы! – выла я.
– Ы-ы-ы…– подхватили сёстры, понимая, что за этим «ы» что–то стоит.
– А ну хватит ыкать, говори, не тяни кота за хвост! – прикрикнула мать. – Манеру взяла! Ты же взрослая, старшая, воешь, как Надюшка. Ей-то простительно…
Я молча протянула ей авоську с помятой буханкой. Она взяла, посмотрела, медленно развернула. Четыре пары глаз следили за её руками, затаив дыхание, сердце моё билось через раз.
– Ну вот и гостинец от отца. А чего ревёшь-то?
– Помя-я-яла-а!
– Да не реви, заполошная. Ничего ты не помяла. Это Господь на всех поровну поделил. Смотри вот: это тебе, за то, что отца навестила, – и мать протянула мне кусочек. – Это Сане, она сегодня мне воды натаскала, это Нюрочке, она грядки полола, а это Лидочке – она с Надюшкой сидела, дала мне время в доме убраться.
Мать отламывала от буханки намеченные Господом куски.
– А Надюшке? – спросил сразу, не задумываясь, весь наш левинский хор.
Мать засмеялась и сказала ласково, с какой-то особой ноткой в голосе:
– И Надюшке. Пошли в дом.
И весь наш бабий монастырь (как часто называла нас бабушка) поплёлся в дом.
Мать отломила кусочек мякиша, размяла в руках, вложила в кусочек марли и сунула в рот Надюшке. Та давай причмокивать, да так, что мы все заулыбались.
А мать сказала:
– Ну вот, теперь все гостинец отцов попробовали.
– А ты, мама? – спросила я.
– А я потом. Сядем с тобой, расскажешь, как там отец наш, Андрей Герасимович. И я пожую.
Мы уплетали свежий хлеб, каждая думала о своём. И я о своём: «Господи, как же хорошо… жить!
ВЕЗУЧАЯ Я…
Моей маме Валентине Андреевне Козловой
и бабушке Пелагее Петровне Левиной
посвящается
Люблю я лето, всегда любила. Лес встречает, кормит, луга успокаивают, речка радует… За что ж его не любить, лето…
И летом я особенно везучая. Самая ягодная полянка в лесу – моя, самые крупные кувшинки в венок – мои, рак, заблудившийся под корягой, – и тот мой. И в деревне нашей все меня знают, так и говорят: «Вон Валька пошла, Гараськова дочка».
Мне приятно, а вопросов сразу много. Я к матери:
– Мам, почему отца Гараськом дразнят?
– Чего ж тут дивного? Он же Герасимыч. А раньше имя деда твово звалось иначе – Гарасим. Это нонче всё по-модному: Герасим. А на старых людей не надо обижаться. Подумаешь… Гарасёк и Гарасёк.
– Мам, а ты тоже папаню иногда Гараськом кличешь.
– Есть такой грех! Разозлюсь на него, вот и зову так. А ты всё замечаешь. Командир – худой мундир! Через дырку в мундире всё и замечаешь?
– Да, командир среди сестёр!
Я люблю разговаривать с матерью, она так и сыплет словечками, как Хозяйка Медной горы самоцветами. Забавно узнавать от неё всё новое. Мудрая она у нас. Палагой зовёт её бабушка, Пелагеей Петровной – на деревне. Поля – так зовёт её наш отец.
Мне иногда кажется, что мама не случайно выросла в наших краях, на берегу реки Поля. Имена одинаковые! Мать, как и река, тихая такая, застенчивая, по погоде меняющаяся. А попробуйте произнести протяжно: «По-о-о-ля-аа!» Чувствуете силу? А слышите песню? Я и чувствую, и слышу.
Мы все очень любим мать, любим от имени до кончиков волос, аккуратно закрученных косой вокруг затылка и напоминающих русский каравай. И её слово для нас – закон! А уж если провинились – одним взглядом испепелить может. Когда ж в настроении, много тепла излучают добрые выразительные глаза матери. Так она глядит только на нас. Для отца у неё другой взгляд, немного строгий и с хитринкой.
А глаза у неё карие, как вода в реке Поля, с ржавинкой. Мать любит реку, а больше всего – сидеть на её берегу. В этот момент она особенно красивая, задумчивая, таинственная… О чём думает? Наверняка о нас, ведь нас у неё шестеро: я, Саня, Лида, Нюрочка, Надя и Нина. Мне кажется, что она рассказывает реке о нас. Поля – Поле. Вот почему речка меня знает, всегда мне нашёптывает: «Береги младших… Смотри за сёстрами… Слушайся маму…» Нашепчет – и бежит дальше. Ведь река только мне шепчет, я ж везучая.
А мать я стараюсь всегда слушаться, знаю, как ей тяжело бывает. Вот недавно она попросила нас с Саней отоварить в городе продуктовые карточки. А мы заспорили, кто пойдёт. Да так громко заспорили, что мать посмотрела на нас взглядом, полным горечи и обиды, и сказала: «Ладно, сама пойду, я ведь самая свободная».
Пока я размышляла над её словами, Санька уже вильнула хвостом – и замелькали грязные пятки… Рванула по деревне как вихрь, поднимая клубы пыли на дороге. А у меня так защемило сердце, что я виновато произнесла: «Прости, мама, я схожу». Мать улыбнулась и погладила меня по голове, рука у неё такая тёплая, родная…
– Умница ты у меня, Валентина, всё понимаешь. А на Саню ты не обижайся, она глупа ещё. В поле ветер…
– Да я не обижаюсь.
– Так. Попробуй отоварить карточки на два дня сразу, попроси тётеньку-продавца. Возьми хлеба и масла растительного немного. И не беги, масло разольёшь, егоза!
Намотав авоську на кулак, двигаюсь в путь.
Дорога знакомая, через поле, потом лесом и сквозь кладбище, а там до магазина рукой подать. Я уже не боюсь ходить через кладбище, бабушка научила. Говорит: чего их, мёртвых-то, бояться. Бояться надо живых. Оттуда, мол, ещё никто не возвращался.
После всех её мудростей я смело шла между крестов и могильных холмиков, читала фамилии, имена и высчитывала, сколько прожил человек на нашей грешной земле. И если покоящийся с миром был молод, долго думала над тем, как несправедливо умереть молодым, ведь жизнь так прекрасна и удивительна.
За чтением путь мой не казался таким длинным, но остановки всё же были. Но были тогда, когда я замечала могильную табличку с именем наших земляков из деревни, замирала в низком поклоне перед памятью знакомых имён, обращалась к Богу с просьбой предоставить им «там» светлое место и с чувством исполненного долга бежала дальше.
Вот и магазин. Теперь главное – уговорить продавщицу отоварить мне карточки на два дня сразу. Боюсь и думаю, как начать этот разговор с важной тётенькой за высоким прилавком. Язык мой превращается в тяжёлый утюг, и я не могу вымолвить ни слова, при этом я протягиваю этой хлебной царице все карточки до единой.
Она смотрит на меня удивлённо и спрашивает:
– Девочка, карточки отовариваю за один день. Товару мало, а народу много, понятно?
Я киваю по-ослиному и по-прежнему не могу сказать ни слова. Язык не слушается.
Продавщицу Марью, как назвал её грузчик, вызвали в подсобку. Она извинилась перед толпой в очереди и вышла. Тут мне полегчало: рассматривать хлебные буханки, пачки с солью и сахаром оказалось делом приятным.
Язык пришёл в привычное состояние, и тётя Мария, улыбаясь, подошла к прилавку. Она мило подмигнула мне и отоварила карточки на один день, остальные отдала и сказала:
– Смотри не потеряй.
Выйдя из магазина, я решила зайти в маленький скверик возле самой дороги и сложить продукты в авоську. Села на мягкую травку и начала хозяйничать: хлеб сюда, масло сюда, пачку соли – в уголок. Уложив всё, как мне казалось, по правилам, ухнулась всем телом в траву и взглянула на небо.
По ярко-голубому пространству плыли облака: одно точно паровоз, бежит, бежит и дым выпускает. Другое похоже на нашего кота Барсика: такие же ушки, пушистый хвост трубой, а усищи в разные стороны, как у соседа дяди Митяя.
Вдруг до меня доходит: чего это я лежу?.. Дома мать ждёт, сёстры, а я разлеглась тут, как Барсик на завалинке.
Ноги сами вскочили и понесли меня в деревню. Я изредка задирала голову к небу и провожала взглядом паровоз, кота, неизвестного происхождения зверей и птиц из белых перистых облаков…
Вот и деревня. Мать на крыльце, приложив руку ко лбу, вглядывается вдаль. Меня увидела, улыбается.
– Ох, молодец Валентина, быстро сбегала!
– Мам, на два дня не дали продуктов.
– Ну ничего, завтра Саня сбегает. Карточки давай.
Я судорожно забегала руками по карманам: в платье нет, в кофточке нет! В моих глазах застыл вопрос: где?
Мать остолбенела.
– Что ж ты натворила, оглашенная! О господи! Спаси, сохрани и помилуй! Потеряла?
Я молчала, по телу бежала дрожь, губы тряслись. Нет мне оправдания. И слёз тоже не было. Мать запричитала:
– Как же мы теперь без хлеба-то? Эх, Валентина, кому карточки-то подарила? Вот наш подарок-то кому-то достанется! Вспоминай, где была, куда заходила?
Последнего вопроса я уже не слышала, ноги мои сами дёрнулись с места и помчали меня назад в город. Я не чувствовала под собой дороги, летела по воздуху, как в сказке на метле. Пять раз начинала читать молитву, пять раз сбивалась и начинала сначала. Потом думала лишь о том, чтобы никто не зашёл в скверик и не нашёл наши карточки. Только там я могла их оставить, на травке, где любовалась облаками и потеряла счёт времени.
Бегу и только Бога прошу, чтобы он мимо сквера провёл всех людей, кто окажется рядом с этим заколдованным местом. Споткнулась, да так, что сбила в кровь палец, но боли совершенно не чувствовала, и главное, слёз не было. Одна цель – добежать до заветного места.
Дыхание моё сбилось, во рту пересохло, но я без устали рвалась на ту полянку, где мне казалось недавно, самая мягкая и душистая трава. «Я ж везучая!» – вспомнила вдруг. Должны ж они там лежать, мои карточки.
Вот он, скверик с низеньким заборчиком, который перемахнула я с такой скоростью, что сама удивилась. Смотрю, а карточки мои лежат в травке и ждут. Кого? Конечно меня, они ж наши, родные.
Я схватила эти драгоценные бумажки, и вот тут из глаз хлынули слёзы, целый поток. Я достала из кармана носовой платок, не вытирая носа и глаз, завернула карточки в него с осторожностью и любовью, потом бережно положила в карман.
И на всех парусах помчалась домой. Ведь надо порадовать мать! Поди, плачет. Она, наверное, и не поняла, куда я помчалась.
Мой бег можно было сравнить с бегом табуна, потому что я не выбирала дороги, неслась, фыркая и захлёбываясь воздухом. И, как мне казалось, прибежала очень быстро.
Матери на крыльце не было. Я тихонько, в отличие от шумного бега рысью, вошла в дом. Мои сидели за столом и мирно ели картошку, подсаливая и вкушая аромат печки. Все как один повернули головы в мою сторону.
– А… Валентина… Садись, покушай.
Моё место за столом было свободно и ждало только меня.
Я подошла к матери, обняла её за шею и развернула перед её глазами платочек, из которого показались уголки карточек.
Мать удивлённо посмотрела и даже перестала жевать. Смотрела она на заветный платочек с карточками. А я нежно шепнула ей в ухо: «Я ж везучая-я-я-я…»
