Родилась 17 января 1972 года в Москве. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Член Академии российской литературы, ЛитО «Друза», МГО Союза писателей России. Состоит в Союзе независимых авторов и издателей, в секции драматургии «Образ», в Независимом литературном агентстве «Московский Парнас», в Интернациональном Союзе писателей.
Елена Евгеньевна – автор 50 книг, участница ряда фестивалей в Карелии, Крыму, Черногории, а также всероссийских и международных конкурсов.
ЧУДО В КУРЯТАХ
Баба варила картошку в мундире, кашляя и чихая, и чтобы полечиться от кашля, надела одеяло на голову и встала подышать над казаном.
Лицо её нагревалось, краснело, как борода петуха. Она напрягалась, вся взмокла от горячего пара во внутреннем борении, но не сдавалась и настойчиво дышала.
За окном сверкали снежные цветы. И в узкий проблеск стекла было еле видно, как печки выпускали высокий столб дыма до самого неба. Отшумели весёлые песни новогодних праздников, словно пение говорливых курят, которых баба завела у себя во дворе.
Но бабе было не до песен. У неё курят в этом году было двадцать штук, и всех надо было прокормить. Петушки были озорные, и она боялась, что курята подерутся. Кто ведает, что творится, когда мужского пола чуть ли не полк. А курят было двадцать штук, и они уже подрастали. Как бы не передрались.
У бабы теперь одна головная боль. Теперь она сонная ходит, и никакими пушками до неё не добудишься. Выпьет она из бутылки свою настойку от головы, намертво закроет её пробкой, и опять спать. И курята её не волнуют, когда им есть пора настаёт. Натолкает она им хлеба в мисе и отнесёт в курятник. Курята налетят, начнут драться, кому раньше ухватить. Одни их пёрышки летят белые, как снег. Вот чудачно, будто кто колдует.
Но баба знала, никто на её курят не колдует. Хотя кто такие курята, давно забыли, как чудачное слово, а называли просто петушки. На Рождество пришла к ней на колядки соседская девочка и песенку поёт. Баба ей конфету в варежку насовала и спрашивает:
– А что ты умеешь?
– А я вот такого медведя нарисовала, – говорит Катя и показывает свой рисунок с медведем, у которого из ушей лестницы торчат.
– Это что? – спрашивает баба. – Медведь с лестницами?
– Нет, – говорит Катя, – это косы.
– Как? У медведя косы? – ещё больше удивилась баба. – Медведица, что ли, она? А лестницы-то до самого неба упираются. Вот чудо расчудесное!
Разжалобилась баба, достала из шкафа маленькую куколку с золотыми косичками и отдала её Кате.
Посмотрела Катя на куколку и сказала:
– И у меня такая же коса. Вот!
Вздёрнула Катя косой и убежала.
ОХОТА
В тихой избушке с высоким колодным крыльцом сидят егеря. Над дверью замерла деревянная сова с раскладными крыльями. Сидят и пьют пиво мужики.
А за окном красота: плаксивые берёзки приплескивали ветвями с росой своё «белое платье в чёрных заметах». Лучи солнца косо золотили макушки. Хорошо и тихо в притемнённой рощице, где только солнечные зайчики присели на время и слабо греют.
С высокой, широкой лежанки спустился из-под шубы Михайло. Нагрел поясницу. Аж горячо. Долго он спал. Ветер сильно пронизал его тело и грудь вчера на обходе. Теперь Михайло сидел, опустив ноги, а ветер свистел, и сквозило только далеко за дверью.
Михайло встал на половик и подошёл к печке добавить дров в печь. Резко отодрав берёзовую кору, он повернул заслонку и бросил берёсту на дрова. Та быстро вспыхнула, шипя, пришпаренная, зажигая древесину. Дед закрыл дверцу и сел рядом. На полке стоял сосуд с жёлтой настойкой. Во-о-о-т та-а-а-м ма-ленький мужичок-корешок растопырился, будто во все стороны упирается. Корень жизни, не ягодки, что рдеют красной гроздью, выделяя желе. Рядом сидел Алёшка, уткнувшись в смолу, что сочилась сморщенными комками по сосновому брусу.
– Давно птичек не слыхать, дед, – говорит Лёха. – Слышал сыча только: «у-ху, у-ху, у-ху…»
– Собирай, Лёха, ружья. Пойдём на лося.
Дед Михайло встал, надел болотные сапоги на портянки и вмиг вышел во двор.
– Ну, долго ещё ты, малец? – крикнул Михайло, идя уже далеко.
Лёха припустился за ним, и они, минув два заросших оврага, скрылись в глубине леса за валежинами. Там, в лесу, совсем тихо. И грибки будто выбегают навстречу и прыскают, как солнечные зайчики, точно играют в жмурки. А кто же так прятки полюбил в этом году, как не лось.
И вот лес совсем пригласил к себе в свои объятья. Ничто уже так не угрожает, ни пугает: ни ветер, дерущий ветви, ни шумная трава, чернеющая сырой грязью перед входом в лесные владения. И ясный, широкий луч солнца пронзил деревья, как труба, освещая насыпанную гальку внизу за бугром.
Погрузившись в мягкую качающуюся подстилку дикой травы, Лёшка и Михайло замолчали в такт дыхания леса и всех его обитателей, притаившись на фуфайках в густо растущих деревцах. Присев и уставившись в муравейник, Лёха запустил в него палочку. Муравьи быстро облепили её, заворошив снизу доверху. А Лёшка оборвал траву-щелкунчик, росший рядом и похожий на ячмень, и хлопнул им. Тут Михайло одёрнул Лёшку.
– Идём дальше.
Тот вынул палочку, отряхнул от муравьёв и сунул в карман. Будет лакомство. Минуя ложбину, прошли в еловый лес, где могучие старые деревья сильно скрипели и раскачивали свои кроны. Подножья елей были усыпаны старой хвоей и прошлогодними листьями. И сухие серые ветки снизу переплетались друг с другом местами, как ветхий каркас. Промеж них набрели на огромный пень два метра в диаметре, срезанный под корень.
– Так, так, так! – далеко застучал дятел, лесной доктор.
Съев красную ягодку костянички, что попалась под руку, Лёшка перемахнул через корягу и побежал дальше. Тут неожиданно дед схватил его за руку и пригнул.
– Тс-с!
Там, на просеке, в высокой траве стояли лоси и спокойно объедали осину. Где-то далеко плескался о камни ручей. Дед присмотрел одного лося, что пялился в сторону мимо стада, и выпалил ему прямо в ухо. Тот сразу упал. А стадо разбежалось кто куда, во все стороны.
– Беги Лёха, скорей за повозкой, – наказал Михайло.
Парнишка вмиг сорвался и поспешил напрямик через лужайки.
ЗА ПЧЕЛОЙ
Решил дед Михайло поставить улей. И участок есть, и сам улей есть деревянный, даже два. Люди ставят улей. Чего же ему не поставить? Только матку надо найти в лесу. А улей будет.
Пошёл Михайло в лес. Липы стоят высокие, отцвели, но аромат от них идёт. Видит Михайло – берёза повалена. Взял он нож свой, срезал бересту. Только потянул краешек, и береста сама отделилась. Будет туесок. Михайло – мастер известный. Кору хорошо обрабатывает. Вот и с лип в том году лыко надрал.
Набрал он берёсту в сумку и дальше пошёл.
Везде травы душистые цветут: зверобой, клевер. Бабочки летают. Солнце светит. Где-то птичка чирикнет. Хорошо. А травы какие цветущие, и пахнут.
Долго шёл Михайло. Устал. Сел на кочку под берёзой и решил закусить. Достал хлеб с салом и яйцо и съел разом. Вдруг слышит: в траве будто запутался кто-то, жужжит. Посмотрел, а это шмель толстобрюхий. «Не шмель мне нужен, – подумал Михайло, – а пчёлы. Где только они?».
Михайло – начинающий бортник. Поэтому стрёмно ему показалось в первый раз за пчелой охотиться. «Надо в дупле искать, – подумал он, – кажется, я видел где-то».
Прямо начинался еловый лес. Там темно. Вековые ели скрипят. Ну какие там пчёлы? А направо лес светлый, смешанный. Значит, Михайле туда. Сколько здесь земляники!.. Вот припал Михайло на бок, насобирал ягоды. Они, как мармелад, растаяли во рту. Погладил Михайло рыжие усы и видит – поляна совсем солнечная. Место глухое. С краю стоит липа старая, высокая. И слышит Михайло – что-то жужжит басовито. Подошёл. Точно. Пчёлы там, в дупле.
Надел Михайло рукавицы, на голову – сетку и полез. Пчёл выкурить надо. Зажёг лучину и сунул её в дупло. Пчёлы разлетелись. Просунул он руку в дупло. Пчёлы зажужжали, выказывая недовольство незнакомому. Но Михайло долго не раздумывал. Хватил в самую середину дупла и вынул матку. За рукой тут же полетели пчёлы. Открыл Михайло баночку и посадил в неё несколько пчёл и матку.
И домой обратно. Там всё готово для жилья насекомых.
ПИЩАЛИ МУРАВЬИ
Защемило сердце у меня, и уехал я на дачу на велике гонять.
Еду – там лужа, там роют, а здесь песок и муравьи, и шины грязные. А в голове оговорка сплошная вертится: «Тащили муравьи, тощали, они пищали». И вспомнил: отец меня просил глину привезти. Я и внимания не обращал на это, так тихо он говорил. А сейчас вспомнил, он печь кладёт. Как я забыл об этом? В голове птица орёт, Гамаюн: рок-певцы шумят.
Сошёл я с велика, руки, как распорки, голова горячая, точно троянский конь скакнул ко мне, а я его сдерживаю. Хотел я попугать Гамаюна, вызвонить на велике, мол, от рекламы нехорошо, каша в голове, и так упарился в электричке. Отец сказал, нужно печь сложить, чтоб кирпичики в лад лежали, чтоб все мысли, как книжки, по полочкам были разложены, чтобы я знал, какой с меня спрос. А то «шпионов» много стало, как колёса на велике не крути и в кусты не заруливай. Да вроде солнце светит и день ясный, а как-то пусто.
А ещё глина для груши нужна, у неё в стволе трещина образовалась. Но… а сколько отцу глины? Может, он кирпичи будет выпекать, как хлеб? Да нет. Я усмехнулся: эта мысль показалась, как покупка билета.
И я представил кирпичный дом. Нет, бабье лето всегда короткое, а неприятность, тополиный пух, как говорится, мы переживём. Зачем выпекать кирпичи? Нет, глина чтобы грушу замазывать? Но раз просил отец, надо привезти, помню же.
Остановился я у карьера. Глина у валунов и светится, густая, блестит, как масло, и скользкая. Спустился я в карьер, набрал авоську, – тяжело, не рассчитал. Ясно, не хватит отцу. Ещё нужно три таких авосек. Набираю, глина, как черви, через пальцы проскальзывает. Так и выползают они из каши этой. Испачкал руки! Да, в больницах, знаю, глиной и лечатся, стерильная она. И грушу полечу. А то трещина в коре, будто Гамаюн из неё каждый раз вылетает. Может, печь, что отец сложит, потом раскрасим, лады с Гамаюном наведём. Да как лавочку отец не переставлял, всё орёт Гамаюн.
Набрал я глину. Еду домой – и дело, раз глина есть. Кирпичи у отца во дворе залежались. Так и трава на них вырастет, как скрипичные ключи, и Гамаюн повадно. Еду, а сам прислушиваюсь: пищали муравьи. Я сам, как муравей, тяжёлую ношу тащу. И педаль как-то поскрипывает тоскливо. Ничего, дотащу.
Муравьи всю дорогу пищали.
Приехал я домой, вынимаю глину, словно доктор, будет, чем вымазывать грушу, лечить её пора. Ей давно глиняную повязку нужно. А отец на пороге стоит и требует: подними сито песок просеять. Бросил я глину, просеивать песок взялся. А отец глину в бочке замешивает. Принёс я просеянный песок, а он опять головомойку задаёт: мол, в глине полно песчинок. На печь такую не берут. И её процеживать надо, чтобы с песочком смешать. Пока я то, пока сё, почти весь день маялся, намешал что-то, отец двенадцать кирпичей и сложил. Да мало… Когда ещё печь будет?
Я чуть было не завыл, как волк. Нет у меня больше никаких сил. Только вижу, папа вздыхает, ему, видно, не обидно, иль что надумал. Это я ноги-руки исцарапал, и всё из-за глины. И мозоли болят, словно муравьи перекусали. Видно, странно им было, что пищали.
РАЗБИТАЯ ОСТАНОВКА
Летом и горожане, и деревенские – все спешили на поля, на приусадебные участки: и в лес за ягодами, и так, просто отдохнуть на воздухе.
Вот и Серёжка сдал экзамен по математике и поехал на велосипеде к своему деду в Деденёво. День был жаркий, солнечный, и в голове у Серёжки смешались мысли о КПД (коэффициенте полезного действия), о процентах и дискриминанте, который он доказывал и высчитывал на недавнем экзамене по математике. Голову пекло, хотя он надел смешную панаму, как у пастушка. По обочинам дороги сверкали лужи после проливного дождя. И Серёжка объезжал их, оставляя за собой пьяные «восьмёрки».
Серёжка подъехал к повороту на Деденёво, где находилась остановка автобуса, и перед ним возникла огромная пробка. «Что-то случилось, – подумал Серёжка. – Наверно, авария опять».
На остановке стояли пассажиры, ехавшие в город с корзинами и сумками, наполненными ягодами – клубникой, чёрной и красной смородиной. Кто-то нёс ведра с опятами, которые выросли после дождей, как говорят – не по дням, а по часам. У людей звонили мобильные телефоны. Рядом собрались автомобили, из которых орал радиоприёмник, напоминая скрежет поезда на рельсах. Кто-то ругался, какие-то молодые пары целовались при всех в этой неразберихе. И вокруг этой пробки стоял громкий шум.
Сзади подъехала ещё одна машина. Водитель резко остановился, высунулся в окно и громко воскликнул:
– Ё-моё! Опять стоим!
Серёжка объехал всех столпившихся стороной и увидел большое место страшного столкновения: машина врезалась в остановку, смяла корпус, разбила фары, покоробила корпус остановки и дырявое сиденье в ней, от которого осталась одна перекладина, тоже согнулась, опять же напоминая злополучный процент. Рядом лежал полуживой водитель.
«Вот как, в один момент может произойти непоправимое. Можно разбить машину, лишить себя жизни, покорёжить железо, образовать пробку, задержать людей и движение. И всё это в один момент. Отчего всё это? Неужели где-то недосчитались?.. Мне всегда мама говорила: “Учи математику, умей считать, а то обдерут тебя, как липку”.
А здесь кто не досчитался? Или с кем не посчитались? С этими людьми в пробке или с полумёртвым водителем?»
Серёжка слез с велика, обошёл место аварии, где гудела включённая сигнализация, и повернул на Деденёво.
ЧУДИК
Старый дворняжка-пёс Чудик сидел возле двери дома, угрюмо опустив брудастые усы, и волочил сзади по полу хвостом, от которого волосы ползли в разные стороны. Чудик был трёхшерстным псом, и его оволосение расходилось как-то неровно, будто его загривок и холку специально нащипали.
Чудик смотрел из-за угла комнаты на солнечное окно, почему-то судорожно (наверное, от старости) вздыхал, прислушиваясь к различным звукам в доме: хлопанию двери, передвижению предметов… и сопереживал, будто и он участник всех этих процессов.
Но собаке всегда нужна крыша над головой, укромное место. Если это не будка, то место под столом, под стулом или тумбочкой. И главное, у собаки – это слух. Он острый, даже когда пёс спит. Если скрипит дверь, то собака мигом вскакивает на лапы и лает во всю мощь, исполняет свою собачью работу.
– И чего брешешь? Только сердце надрываешь, старый ворчун, – говорил Чудику в таких случаях дед Прохорыч.
Чудик переставал лаять, вилял хвостом, потом опускал его и шёл с опущенной головой на прежнее место.
– Хочешь доказать, что всё понимаешь, всё знаешь. Ведь не так! Ведь и на заборе написано полно всего разного. Так разве всё это читать?
Чудик опять тяжело вздыхает, садится рядом с Прохорычем. Он небольшого роста, кажется, что совсем не предстарок, а будто подросток, который всегда доверяет тебе, сидит с тобой рядом, сопереживает. Вот умел бы хоть что-нибудь ловить или носить: тапочки, носки, мячик, не то что мышей, птичек, зайцев или рыбу…
– Р-рэ-эх! – опять вздыхает Чудик и ещё зевает.
Пёс выпячивает лапы, будто давно наработался, находился, оттого, что теперь от него ничего не требуется, да и нельзя требовать от него, да и не нужно. Вот и лежи, как стелька.
Отгремела музыка вчерашнего дня, дай и времени покою. Вздыхает пёс, попыхивает в брудастые усы, отдыхивает, устав от тяжёлой прогулки по грузному снегу, лапы тянет, вытягивается и опять опускает тяжёлую мордочку. Бух! На глазах нависли кустистые брови, даже не поднять их.
Дремлет Чудик. Но если опять хлопнет дверь, по собачьему штыку он всегда подскочит в тот же миг, встряхнет раскидистые на холке пучки каких-то неясных трёхцветных волос и умчится, как непонятная тучка куда-то, может, опять под любимую крышу у тумбочки.
